– Я сошла там просто потому, что название понравилось, – сказала она.

– И что ты там делала?

– Бродила. Ты не понимаешь, Фредди, тогда все было иначе. Не так уж много лет прошло, но то были пятидесятые. Низкие прямоугольные дома на Мэйн-стрит. Большинство мужчин носит ковбойские шляпы. Куда ни глянь – холмы и овраги до самого горизонта. Пшеничные фермы, скотоводческие ранчо. А в городе – ломбарды, комиссионки, заправочная станция, на которой ребята в комбинезонах заливают баки машин, проверяют давление в камерах, моют ветровые стекла, и все за тридцать центов. Пятьдесят центов – уже деньги. И никакого рок-н-ролла, никакого сходства с нынешним миром.

В Вулф-Пойнте она познакомилась с мужчиной, обычным бродягой. Тот отвез ее на своей машине в городок Джордан на берегу огромного озера. Они зашли в бар под названием «Адский ручей» – неоновая вывеска изображала язычки пламени. Там они основательно выпили, потом ушли. Что произошло дальше, она мне толком не рассказала. Насколько я понимаю, бродяга ее изнасиловал. Аня никому жаловаться не стала и провела с ним еще примерно неделю, хоть ей и было всего четырнадцать. Думаю, она решила резко повзрослеть – ребенком ей быть надоело, да и отцу требовалась теперь в доме настоящая женщина. По-видимому, такой жестокий переход из одного возраста в другой представлялся ей неизбежным.

Рассказывая об этом, она не плакала.

– Я не собираюсь описывать тебе все, что случилось. Но одно скажу. Я знала, что делаю. Думала, что должна сладить с болью и сжиться с ней.

Мы сидели на веранде фермы, глядя на деревья, за которыми прятался Гудзон.

– Но почему? Зачем тебе понадобилась боль?

– Я уже понимала, что хочу заняться искусством. Разглядывала репродукции картин в книгах, в журналах. Во время еще одних каникул съездила автостопом через Гранд-Форкс в Миннеаполис, в большую картинную галерею. И увидела там одного австрийца, Эгона Шиле. Я глазам не поверила. Получается, ты не обязан воспринимать мир буквально, ты можешь видеть его так, как тебе хочется. Посмотрев картины Шиле, я захотела заняться живописью. Однако рисовала я неважно и потому решила отдать все силы музыке.

– Но какое отношение все это имеет к бродяге из Вулф-Пойнта?

Аня вздохнула:

– Если ты собираешься черпать что-то из собственной жизни, тебе нужно прожить ее всерьез.

– То есть ты пожелала боли, чтобы после ее описывать?

– Нет, чтобы узнать, что это такое. Иначе мне было не понять, кто я и каков мой путь.

– И что это значит?

– Что любое решение я принимаю, исходя из того, как оно скажется на моей музыке.

Вообще-то я боялся услышать нечто подобное, и, наверное, она заметила тревогу в моих глазах.

– Не беспокойся, Фредди, я не мазохистка и не сумасшедшая.

Она засмеялась, а я ощутил странную опустошенность. Мне была неприятна мысль, что в юные годы Аня много страдала из-за бегства матери. Но теперь я столкнулся с чем-то большим. Непонятная, жутковатая сила ее натуры проявилась бы при любом раскладе, и я трусливо прикидывал, чем эта безжалостность Ани может в один прекрасный день обернуться для меня.

В шестнадцать лет она закончила школу и поехала учиться музыке в Чикаго, подрабатывая по вечерам, чтобы оплачивать занятия. Однако доучиться до конца ей не удалось, и в девятнадцать она оказалась в Нью-Йорке, бездомной. Некоторое время спала в парках и подворотнях, а потом кто-то пожалел ее и приютил. И меня только тут вдруг осенило: ведь в «Дженевив» она рассказывала о себе. Неудивительно, что ей стоило такого труда писать эту песню в студии Ларри Бреккера. А я-то, дурак, воспринимал Анины песни буквально: если рассказ в них велся в третьем лице, значит, они написаны о другом человеке, если шел от первого, значит, о ней. Она же сама сказала мне, что почти во всех ее песнях дело обстоит наоборот.

Я сам решил, что продюсировать следующий ее альбом не буду. Чувствовал: Ане необходим свежий взгляд со стороны, а я уже дал ей все, что мог. Мы с Риком Кёлером по-прежнему оставались ее менеджерами, последний альбом расходился хорошо, все были довольны – по крайней мере, внешне.

Однако по мере того как и музыкальная пресса, и солидные газеты уделяли Ане все большее внимание, ее музыка, казалось мне, все больше утрачивает индивидуальность. И в этом, на мой взгляд, равно виноваты были и ее честолюбие, и скромность. Честолюбие требовало внимательно относиться ко всему новому, не отставать от него. Живя в Нью-Йорке, мы каждый вечер проводили в каком-нибудь клубе или на чьем-то концерте, слушая африканскую музыку, фолк, классику почти так же часто, как рок. Аня впитывала разнообразные ритмы и размеры и тут же принималась со всем этим работать. Оно бы и ладно, но из-за собственной скромности Ане всякий раз казалось, будто все новое, в особенности если оно исходит от какой-то другой культуры, лучше, чем то, что делает она сама.

Я поехал с ней в Лос-Анджелес на запись ее четвертого альбома «Атлантик Палисейдс» – и потому, что она попросила меня об этом, и потому, что нам обоим не хотелось разлучаться. Название обыгрывало лос-анджелесский Пасифик Палисейдс, но также отсылало к Восточному побережью и дальше, к Европе. Однако при всех новых мелодических влияниях сюжеты песен казались взятыми из прошлого, как будто нынешняя жизнь Ани уже не давала ей вдохновения. Одна, с довольно запоминающейся мелодией, называлась «Не говори по-испански» и выросла из Аниных переживаний из-за меня и Лори. Другая, «Kalimera[38]Калифорния», не лишенная политического подтекста – была песней об американцах за границей и воссоздавала памятную нам ночь в греческой портовой таверне. Третья, «Город на холме», любовно описывала отель в Сан-Франциско и содержала юмористические строки: «От трамваев окно дрожит, / У влюбленных отшибло стыд, / Джин по мутным стопкам разлит. / Это, милый, La vie bohème![39]» Тексты остальных выглядели смутными, малопонятными, и меня не покидало неприятное ощущение: это не потому, что в них говорится о сложных материях. Просто Аня пытается таким образом замаскировать немудрящий факт – сказать-то ей особенно и нечего.

Мы договорились о нескольких концертах с исполнением песен из нового альбома, каждый в городе на выбор Ани. Ее страх сцены делал невозможными большие турне, но при условии тщательной подготовки выступлений и полноценном отдыхе между ними мы смогли согласиться дать по два концерта на каждой из семи намеченных площадок. И, заручившись поддержкой Хоффмана, Дэниэлса и Ла-Роша, тронулись в путь.

Второго мая мы приехали в Остин, штат Техас. За десять минут до начала выступления Аня выглянула из-за кулис в зал, увидела собиравшуюся публику, развернулась, побежала в гримерку, и там ее вырвало.

Она вернулась на сцену, во влажный, душный зал. Посередине первого отделения она стала задыхаться. Музыкальная группа осталась играть что-то свое, а я увел Аню со сцены, дал ей воды и здоровенную порцию «Джека Дэниэлса», чтобы ее запить. Мы стояли лицом к лицу под яркими лампами гримерной. Зрачки Ани расширились от диазепама и марихуаны. Она склонилась над раковиной умывальника (теперь нам выделяли гримерки, обставленные получше прежних), плеснула себе в лицо холодной водой и снова повернулась ко мне, вся в потеках туши и теней для век.