Посланец покачал головой.

– Чего же хотят люди квэхва?..

И посланец назвал цену. А назвав, приготовился умереть, ибо никогда и никому, произнесшему подобное, ни одна кодла не позволила бы остаться в живых.

Даже под угрозой собственной гибели.

И он бы умер на месте, глупый юнец, если бы пахан, тяжко грохнув перстнями о полировку, не заставил скрыться в ножны уже выскочившие на волю перья.

– Иди. Жди. Ответ будет. — На устах пахана уже не было улыбки.

И когда сявки вывели оборзевшего фраерка, в зале воцарилось нелегкое молчание. Не сговариваясь, братва скрестила взгляды на мраморном изваянии, осеняющем кресло пахана. На фигуре клевой телки, округло стройной, нежной и шелковистой, словно бы и не каменной вовсе, чью красоту никак не портило даже отсутствие невесть кем и когда отбитых рук.

На Хранительнице хазы.

Ибо такова и была цена.

Братва молчала.

Молчали козырные, потеющие — все пятеро, как один, — в одинаковых куртках из скрипучей черной кожи, умостив квадратные подбородки на тяжелые кулаки.

Молчали подкозырки — дюжина бугаев в куртках из ломкого коричневого заменителя, невыносимого в носке, но положенного законом на сходняке.

И конечно же, молчали сявки, не имеющие права голоса, но обладающие привилегией слушать старших и набираться ума, что само по себе возвышало над обычной шпаной.

Сходняк ждал первого Слова.

И оно не замедлило всколыхнуть вязкую тишь.

И было это Слово:

– Беспредел!

По праву прожитых весен сказал это козырный, занимающий кресло по левую руку пахана. Иссиня-сед и мутен глазами был он, помнящий еще те давние годы, когда хазы лишь начинали править закон и на тоскующую впусте землю первые блатные сгоняли первых лохов, не по делу забывших о первейшем долге человека — долге на труд и о высшем праве его — праве иметь над собой господина.

– Беспредел! — повторил старик и заплакал.

И братва оцепенело смотрела, как горько, по-детски рыдает вещий старец, оплакивая себя, дожившего на исходе честно и славно прожитых лет до такого позора.

Чудовищный выкуп затребовали фраера. Забрать Хранительницу — вырвать у хазы душу. Такое бывало раньше, давно, когда не отгремели еще кровавые войны за передел зоны и братва еще не установила закон. Но те времена минули, и цена жизни кодлы мудро облеклась в кипы прикида и головы лохов. Отданное ради мира всегда можно взять, накопив силы для крутой разборки. Но — Хранительница?! Что в ней фраерам, живущим не по благородному закону хаз?..

И первым словом, повисшим на устах каждого, было: «Нет!»

Так требовал закон. И еще он указывал отделить кощунственный язык, осмелившийся высказать такое, вместе с головой, голову же, окутав шелком, отослать тому, кто прислал гонца.

Но каждый из сидящих здесь помнил о судьбе ближайших соседей, сидевших в хазе у моста. Там сейчас одни лишь руины, и обнаглевшие лохи играют на пепелищах отрезанными головами тех, перед кем вчера еще пресмыкались…

Причина лютости фраеров, доныне загадочная, стала явной. Конечно же, мостовым тоже предложили такой выкуп; но они не сдали своего мраморного мужика с пращой, нет, они гордо отказались и поступили с посланцем по закону; и их выморили жаждой, а потом перестреляли, как петушков, до последнего шпанюка…

– Жду базара! — обрывая тишину, произнес пахан.

И лица братвы окаменели.

Вякнет ли кто? Последнее слово закон оставляет за тем, кто сидит во главе стола. Если же слово это — единственное, значит, вера в паханский фарт жива и решать ему. А коли нет — тогда пусть несогласный качнет права и перьям решать, кому как стоять на хазе…

– Есть базар!

Конечно же! Козырь вторых этажей ударил перстнем о перстень в знак желания вякнуть, и на лице пахана не было удивления. Если от кого из братвы и стоило ждать подляны, так именно от этого, борзого не по летам. Всем известно, что козырю вторых этажей не в кайф шестерить. Что ж, он в глухом авторитете, и не только на своих этажах.

Увы, умом он не блистал никогда. Возможно, поэтому и не косил ставить собственную хазу, хотя пустую башню в округе отыскать нетрудно и кореша за ним пойдут. Сам знает, что не управится. Проще взять под себя уже обустроенное…

Не говоря ни слова, пахан скинул на руки подскочившему шестерке пиджак и галстук и накинул на плечи скрипуче-глянцевую черную куртку. Непомерного веса цепь мелькнула на груди, в тугих завитках пего-седых волос, выбивающихся из-под полурасстегнутой рубахи.

Став одним из равных, он готов был слушать.

– Фраеров надо мочить, я давно говорил! Мочить, а не травить с козлами баланду!

Что спорить — козырь вторых этажей виртуозно владел благородной речью хазы, много круче, чем старики, пожалуй, и чем пахан. Он был молод, он вырос с этой речью, отличающей истинного воина от ничтожных поселковых землероек. И еще он был смел. Но — не более того. И не таким решать судьбу хазы.

– Выйди и замочи! — очень спокойно отвел наезд сидящий во главе стола.

И братва хмыкнула. А серые глаза козыря вторых этажей, не терпевшего насмешек, налились кровью.

– Можно пробить крышу и кинуть дымы! Блатные помогут; фраера скиснут, если встанет вся масть!

И братва хохотнула, уже не стесняясь. А тот, кто сидел во главе стола, даже не стал отводить дурной наскок.

Круто заявлено: вся масть! Когда оно было в последний раз, чтобы даже не вся, а хотя бы кодла ближних хаз шла на дело по связке? Да, бывало такое! И фраерам тогда житья не давали, и даже черных — тех, что сидят за заливом, — щупали не по разу. Было! Но где эти дни?..

– Гнилой твой базар, корешок! — отхохотав, вставился кто-то из подкозырков. — Ладно свистишь, а не по делу. Кому не известно: скурвилась масть. Друг друга едим и тем сыты бываем…

И покосился тишком: доволен ли вставкой тот, кто сидит во главе стола?

– А Бригадир?! — Губы козыря вторых этажей дергались, и в уголках их уже вскипала белесая пена. — У него ж мусоров немерено — три сотни лбов, кабы не пять! Что мы, за так долю на общак сдаем?!

Козырек порол фигню и с каждым словом падал все глубже, сам того еще не соображая. Но остальные соображали отлично, даже безгласные сявки. И шестерка, бережно держащий на весу пиджак и галстук, сделал осторожные полшажка обратно к торцу стола.

– Бригадир? — опередив соседа, подал голос еще один подкозырок. — А ему как раз и по кайфу, что хаза хазе глотку рвет. Против общего слова какой он Бригадир? Ты вот, корешок, попробуй-ка на общак не сдать, так тут песня иная: в момент мусора под хазу придут…

И братва хмуро закивала.

Известно: легавый бригадному не товарищ; мусор козырю не подельник…