Переговорив с усть-турским начальником, Павел Алексеевич вышел из конторы и захромал («Эй, хромай сюда!» – крикнули ему) к общежитию. Общага была одноэтажная; Павел Алексеевич вошел в строение и отыскал комнату по звукам гитары – наскоро опохмелившийся Витюрка играл и напевал романс:

Я встретил вас, и все былое

В умершем сердце ожило…

Он заразился от вертолетчика дурацким надрывно пришептывающим тоном и теперь будет пришептывать недели две.

– Ну что? – спросил Томилин.

А Павел Алексеевич, расслабляясь, потрепал его по плечу:

– В норме. Начальник велел нам сбивать бригаду.

– Пока ты с ним торговался, мы комнату подыскали. Как видишь, замечательная комната! Койка у окна – идет?

– Ведь знаешь, грудь у меня похрипывает.

– Ну, поменяемся!..

Как всегда на новом месте, Томилин был в восторге:

– …Сосед у нас, посмотри, какой замечательный! Вчетвером, конечно, тесновато, но назад не вернешь: уже и бутылку распили, познакомились – мужик милый!

Павел Алексеевич посмотрел на «милого» мужика – тот сидел на своей койке и под взглядом Павла Алексеевича съеживался. Он становился меньше плечами и телом, он ссыхался, а Павел Алексеевич ждал, когда сработает память: мужика он встречал.

– Здрасте, – кашлянув, произнес сидевший на койке и робким голосом наконец выдал себя: конечно, воришка Комов.

Круг геологов, вертолетчиков, работяг и поварих рано или поздно становился узок, люди мало-помалу уже повторялись, и, быть может, не Комов раздражал сейчас Павла Алексеевича и даже не то, что он вор, а само повторение. Павел Алексеевич не стал шуметь. Павел Алексеевич выждал, он послал Томилина посмотреть, что тут за продуктовый ларек и что за люди, – Томилин ушел. Витюрка не мешал, щипал гитару, пребывая в опохмельном блаженстве. В открытое окно пахнуло летом. Павел Алексеевич шагнул к Комову и негромко сказал:

– Собирайся.

– Да я… Павел Алексеевич… дружок, простите меня. У меня ж это редко…

Павла Алексеевича просьбы не трогали: очень возможно, что Комов был больной и не мог время от времени с собой и своим пороком справиться, но, возможно, что он просто-напросто хитро и осторожно высматривал свою минуту, – Павел Алексеевич допускал и вариант дурной, и вариант жалкий, однако в разницу вариантов вдумываться не желал. Он помнил, как Комова били; он помнил, как хлопотно сдерживать разъярившихся работяг.

– Собирайся, – повторил Павел Алексеевич. – И иди прямо к вертолетам – ты меня хорошо понял?

Комов суетливо хватал вещь за вещью – он собирался, он что-то негромко бубнил, нет-нет да косясь на старого знакомца. Они мешали друг другу: Комов знал о Павле Алексеевиче, а Павел Алексеевич знал о Комове, однако козырь Комова был мельче, был бит, и никаких перемен тут быть не могло. Комов встал, подхватил рюкзак. Вздохнув, как вздыхают перед дорогой, он жалковато кивнул Павлу Алексеевичу и исчез. Витюрка проснулся от хлопнувшей двери и вновь в полузабытьи пощипывал гитару: «Я встретил вас, и все былое в умершем сердце…» Рядом с Витюркой, на газете, горбилась буханка хлеба и консервные банки, одна на одной.

Павел Алексеевич вышел – Томилин восседал на крыльце общежития, у самого входа. Вокруг Томилина были люди – человек восемь, прослышавшие о бригаде, они уже крутились и вились около.

Павел Алексеевич взял из рук Томилина список:

– Кого это ты набрал?

– Все как надо, Павел. Все как ты любишь. – Томилин охотно сдал полномочия.

Но было не все как надо – Павел Алексеевич начал вычеркивать. Люди, сообразившие, что Томилин никакой не бригадир, мигом столпились вокруг Павла Алексеевича. Жарко дышали. Говоря вразнобой и настырничая, они уже порядком нервничали. Они заглядывали через плечо, один особенно базарил: «Я техник! – выкрикивал он. – Техник и хочу быть техником!» – а Павел Алексеевич ему объяснял: техники не нужны.

– Куда же мне теперь деться?

– Куда хочешь.

Тот замялся:

– Я на заводе работал… техником работал.

– На твой завод мне наплевать. Каменщиком пойдешь. Второй, что размахивал трудовой книжкой, твердил, что он экономист. Но и ему деться было некуда.

– Каменщиком, – сказал Павел Алексеевич, сделав пометку в списке.

Когда вернулись в комнату, Томилин закатил вдруг истерику – он увидел опустевшее место Комова: «Ты выгнал его? Выгнал? – И Томилин пустился в громкий жалостливый крик, с ним бывало такое. На новом месте Томилина всегда распирал восторг, переходивший в шумную симпатию к самым случайным людям. Это длилось день-два. Он был готов всех любить. Он как бы начинал жизнь заново. – Хороший человек был – зачем, Павел, ты его выгнал? Он мне понравился, такой милый мужик, тихий…»

– Заткнись.

Витюрка вмешался:

– Да бросьте лаяться на новом месте.

– Но, Витя, мы же по душам поговорили. И бутылку с ним выпили…

Витюрка остался рассудительным:

– Если уж мы будем лаяться, что будет?.. Вы заметили: здесь одни сопляки вокруг – нас только трое взрослых.

– Почему трое?.. А поварихи? – И Павел Алексеевич кивнул в сторону Томилина.

– Издеваешься! – Томилин, взвизгнув, кинулся с кулаками.

Павел Алексеевич несильно оттолкнул, а оступившийся Томилин потерял равновесие и плюхнулся на собственную кровать. Те двое засмеялись, а Томилин затравленно вскрикнул. Он вскрикнул тонко, как осенняя чайка. Место было новое, и кровать была новая, но жизнь старая; суровые и деревянные приятели так и остались суровыми и деревянными – не понимали его. Именно от бессилия, от невозможности понять их и объяснить им себя Томилин ткнулся в подушку лицом, вцепился в нее руками и заплакал, нервный и слабый человек.

Павел Алексеевич, усмехнувшийся и мигнувший Витюрке: проследи, мол, за нашим чудиком, отправился «потоптаться на стройке», однако, вскинув от подушки злое, заплаканное лицо, Томилин успел крикнуть вслед:

– Издеваешься? Людей гонишь?.. Погоди – скоро сам побежишь…

И еще крикнул:

– Сам без оглядки помчишься… В пятой комнате парень уж больно личиком на тебя смахивает, не сынок ли твой?

Павел Алексеевич был в дверях, уже закрывал за собой дверь, но и в еле заметную сжимающуюся дверную щель слова протиснулись и нагнали, сердце екнуло. Сыновья преследовали Павла Алексеевича куда злее, чем женщины.

Спокойствия ради, а также учитывая, что всегда лучше знать, чем не знать, Павел Алексеевич, конечно, уже не мог не зайти в пятую комнату. Он шел по коридору – глядел в окна, что с правой стороны. Он шел, и сердце скисало, как, вероятно, скисало оно у Томилина, когда тот уткнулся лицом в подушку. Он почувствовал себя пустым. Усть-Тура, давно забытая и потому вроде бы свежая, диковатая, разом потеряла свою новизну.