– Молодец, Васька! – с расстояния и весело закричал Георгий. – Привет, отец. Потрясем мы тебя маленько – ты уж нас извини.

– Да я уж потряс его для начала – пусть в себя придет.

И оба захохотали.

Подошли к общежитию – на крыльцо спешно вышел, выскочил Томилин в сморщенном и слежавшемся пиджаке: бедняга не был злопамятен и уже терзался, что накликал Павлу Алексеевичу появление его бедовых сынков. Жестом он показывал: я, мол, не виноват. Те приостановились. Закурили. Василий и Георгий, не теряя и не расплескивая веселых минут, заигрывали с девчушками: они говорили, не выпить ли им вместе, сейчас же. В приманку они обещали, что Павел Алексеевич примет девушек в бригаду, непременно, и сегодня же примет! И как это он может отказать, если они, сыны, этого пустяка пожелают!

– Да мы его сейчас за жабры возьмем, – распинался Георгий, – как это он таких красоток не примет?!

Василий уже подмигивал им, полукровка, он сделался вдруг красивым, он улыбался и вторил:

– Мы можем!.. Мы все можем!

Томилин прошелестел негромко и ядовито Павлу Алексеевичу: «Ну как?» Он понимал, что тому несладко, но теперь он хотел сказать больше: ему, Томилину, тоже будет несладко, пока жизнерадостные вымогатели не улетят, пока он не увидит эти рубленые лица через плексигласовое стекло вертолета. «Ну как, Павел?» – еще раз спросил он, теперь уже готовый сочувствовать.

– Хреново, – сказал Павел Алексеевич.

Глаза Томилина вмиг налились жалостью, голос дрогнул:

– А ты думал, Павел, только мне бывает хреново.

– Ничего я не думал.

– Павел…

Но Павел Алексеевич, перебив, произнес почти шепотом:

– Вот что. Перескажи Витюрке, что я подамся через плато на восток – как можно восточнее.

Томилин кивнул. И спросил:

– А мы?

– Решайте сами… Если хотите со мной, еще день-два повертитесь здесь, но на работу не устраивайтесь, понял?

Георгий тем временем успел сбегать за бутылками, ларек чернел в двух шагах; Георгий разливал по стаканам розовый с пузырями портвейн и, как бы продолжая треп Василия (тот уже несколько выговорился), рассказывал всякую живописную мелочишку из жизни отца-таежника:

– А я был совсем махонький. И папаша, прежде чем смыться, пригладил мне чубчик. «Сынок, не осуждай меня – я люблю тайгу и свободу», – так он говорил. Тайга, мол, зовет. Когда, мол, вырастешь, поймешь и простишь.

– Про тайгу и мне говорил, – важно и с весом уже высказавшегося подтвердил Василий.

– Во-от, – продолжал рассказ Георгий. – И заметьте, девушки, говорились эти слова в самое разное время. В самых разных городишках. Детям от самых разных матерей – вот это таежник!

– А как же вы познакомились? – спрашивали девчушки.

– С Васькой? Чистая случайность…

И, промочив горло портвейном, Георгий вновь рассказывал. Василий поглаживал молодые усы.

Что и говорить, его мальчики. По-своему любя Павла Алексеевича, они тем сильнее старались на людях поносить его, ерничая и выставляя себя и одновременно красуясь в общепонятной роли брошенных когда-то детей. В праздники или выходные дни, как только было настроение и не было денег, они пристраивались к вертолетчикам и начинали его разыскивать. Привыкшие к сравнительно близкому его существованию, они не спеша искали его и – находили.

– …Ты куда это, Пал Алексеевич?

– Ладно, ладно. – Павел Алексеевич хлопнул Георгия по каменному плечу. – Болтайте про отца дальше, а отцу надо подумать о работягах.

И с несколько нарочитым вздохом, тяжела, мол, бригадирская кепка, Павел Алексеевич втиснулся в дверь общежития, оставив на крыльце и сынков и всех прочих.

Он быстро вошел в комнату. На столе стояли три пустые бутылки. Седой Витюрка, блаженно полуоткрыв рот, сидел, склонившись к гитаре, тонкая счастливая нить слюны сползала на струны: он спал. Говорить что-либо сейчас ему было бесполезно, и Павел Алексеевич не стал тратить малого своего времени.

Павел Алексеевич легко и даже как-то молодо прихватил вещи – он их еще не разбирал, только и вынул теплые носки, взамен промокших. Носки Павел Алексеевич сунул в карман. Он вылез через окно, там сразу начиналась тайга, и уже со второго шага он ступил в прелую чащу.

Он шел быстрым, привычно прихрамывающим шагом. Завтра же с похмелья Василий и Георгий для начала будут ему плакаться на матерей, которые в детстве их не любили, не пускали в кино («Про меня ни гугу, а сама замуж норовит!») – и завтра же, опохмелившись, они будут рваться на охоту и просить Павла Алексеевича купить или добыть им патроны. Они будут клянчить на патроны, на ружьецо, будут гулять с девчонками, пить, спаивать, а когда попадутся на глаза начальнику стройки и тот скажет – убирайтесь! – вновь сгодится расцвеченный рассказ про отца-таежника, про отца-беглеца; не моргнув, они прилгут, что прибыли сюда, чтобы трудиться, чтобы устроиться в бригаду Павла Алексеевича, а Павел Алексеевич, отец родной, их, мол, не берет. Тут они особенно будут грубы, лживы и безжалостны. Начальник кликнет Павла Алексеевича, а Павел Алексеевич, опытом зная, чего его сыны стоят в строительной работе, пустится в долгое, и тяжкое, и пошлое объяснение; начальник, впрочем, быстро возьмет сторону отца, чутко отличая подонка, который хотя бы умеет вкалывать, от нормальных и честных парней, которые вкалывать, однако, не умеют, и опять скажет им – убирайтесь! – и, уже притихнув, собрав рюкзаки, они будут клянчить и выдергивать у Павла Алексеевича последние рубли. Но и тогда улетят не сразу… Павел Алексеевич, невидный, шел, держась опушки, лесом, чтобы к вертолетной площадке выйти как выскочить.

Слегка завалив винты на левую сторону, сидели два вертолета, один тарахтел – повезло! – и Павел Алексеевич, прихрамывая сильнее обычного, заспешил напрямик через взлетный зеленый выкос. Но спохватился. Человек шесть пассажиров, что вышли из вертолета, уходили по тропе от Павла Алексеевича, и среди них, замыкающей и последней, – молодая женская фигурка. Она могла оглянуться. Могла оказаться Олей, и Павел Алексеевич живо представил, как Оля оглядывается, затем быстро идет к нему: «А вот и я!» – гордая и взвинченная своей взрослой небанальной любовью. Вот она вся – стоит в шаге от него, независимо помахивает чемоданчиком и смеется молодыми глазами.

Переждать нетрудно. Павел Алексеевич закурил, пять минут – это пять минут. (И чтобы в будущем не грозило ему это обилие любви, которое здесь присуще всякой женщине.) Мужики с рюкзаками уже скрылись. Оля, если это Оля, шла сейчас по тропке, минуя открытое пространство; вот-вот и она скроется, исчезнув в мелколесье, как должна разом исчезнуть молодая длинноногая фигура женщины с легким чемоданчиком в руке.

Павел Алексеевич подошел к вертолетчику.

– А-а, Павел Алексеевич, здравствуйте, куда путь держим?

– Подальше.

Вертолетчик рассмеялся: это, мол, я и сам знаю. Они все его знали.