подбирает слова – как для ребенка, которому надо объяснить, откуда берутся дети, при чем тут аист и почему иногда аистов два. Когда он заговаривает, голос звучит немного тускло, но мягко, без надлома. То, что я слышу, для него привычно. Прожито. И принято. И лежит просто удивительно далеко от моего мира.

– В другой стране он вряд ли сказал бы, что мне лучше иногда пробовать с другими, потому что «сам знаешь» плюс «возраст». Ну и еще полдюжины вечных попыток не угробить мою молодую жизнь. В другой стране были бы кольца, общая хата и ватага животных и кто-нибудь приемный, если б хоть один из нас любил мелких. Не в любой «другой стране», конечно, но все-таки. А в этой есть только прокачиваемое год от года мастерство конспирации, «он же мне как отец» и картошка фри… – Снова он усмехается. – Хотя моя последняя порция, с Пушкиным, была в прямом смысле последней. Во-первых, кое-кто смирился, что я не сойду с курса «угробить свою жизнь». А во-вторых, ходят по этим клубам всякие… бэ-э-э, в общем. Стар я стал для этого дерьма.

Женя вдруг, будто вспомнив о чем-то, потирает спину, а потом возмущенно фыркает. И, глядя на него, я понимаю, что очень хотел бы, чтобы для таких простых желаний, как спокойная жизнь вместе, никому не нужно было переезжать в другую страну. И тем более изображать из себя веселых тусовщиков-Арлекинов с глазами тоскующих Пьеро.

– Значит, это были попытки направить тебя на путь… ну, какой-то другой?

– Которые провалились! – Он снова бодро начинает шуршать на полках, потом – возиться с чайником. – И не понимаю я, зачем было пробовать.

Может, это и лишнее, но промолчать не выходит.

– А я понимаю, пионер. Тебе просто человек хороший попался.

Джуд тут же фыркает в своей обычной колкой манере.

– Это было риторическое замечание. Так что молчи, молчи…

И я молчу, замерев взглядом на голубых васильках. Я вдруг думаю о диком – о нашем с Варей будущем, теперь уже фантомном. О том, что ждало бы нас лет через семь, посмей я отнять столько ее времени и не упорхни она сама в объятья посвежее. Там было бы «Пусть Даня сводит тебя на выставку катан», и «Может, тебе с Женей сходить в клуб?», и «Помнишь своего друга детства, Тима? Он женился?». Сейчас, когда мы с ней оказываемся у зеркала, – оказываемся, только так, ведь мыслями я в иной реальности, – мы напоминаем Цезаря и светловолосую Клеопатру. Но еще немного – и мы станем наброском Пукирева, небрежной вариацией на тему «Неравного брака». Я жмурюсь, потираю веки – и будто со стороны вижу трещины морщин в углах своих глаз, тонкую паутину – на щеках. Нет. Не хочу так. Тупик. Есть ли реальность, где из окна падаю я, а Варя спокойно идет дальше?

Женя тем временем бубнит надуто, и в его речи я слышу забавные и горькие отголоски собственных мыслей:

– Мы ведь были… как в эйфории друг от друга. А потом, через год-два, заело вот это ваше «я слишком то, я слишком се» и началось периодическое «Своди Дашу с потока в музей», «Сходи в клуб», «Познакомься с подругами сестры». «У тебя жизнь впереди, не теряй ее, а ко мне всегда можно, если я понадоблюсь. Можно, но не нужно, понимаешь? Я тебе не нужен». Я раз психанул, напрямую спросил: «Ну а я… вам?» Он не смог соврать, он вообще не по вранью, такое воспитание, старомодное, офицерское. Через несколько секунд мы уже целовались. И так каждый раз. Год за годом. Смог бы ты так жить, Паш?

Вот о чем был крик. «Я не могу получить то, что мне важнее всего». И ведь ничего, в сущности, нового. В горле как-то сухо становится, больно, зато оно наконец разжимается. Скорее бы чай…

– И ладно бы трусость, а не совесть, – устало продолжает Женя, стуча посудой. – Ладно бы что-то отрицал, ладно бы сам женился на своей Ваське… так коллегу его мечты зовут, с которой они чаи вечно гоняют и хихикают. Там душа, косы, красота писаная, да еще в Чечне вместе были, я бы понял. Ладно бы надоел я ему, это я умею, но… когда гонят прочь, так не обнимают, так не заботятся. На звонки не отвечают после первого же гудка. Дурак. Профессор… а дурак. Но этого я ему сказать не мог и просто брал измором как мог. Думал, что-то докажу. Маленький был.

Слово «дурак» он произносит с такой нежностью, что я опять открываю глаза, чтобы на него посмотреть. Уголок Жениного рта изогнут – но улыбка не горькая, а торжествующая.

– А теперь мы наконец просто поговорили. Окончательно. У нас ведь очень похожее… все. Даже влюбляемся мы похоже. Ты, Паш, не шаришь в модных литературных извращениях, но завелся, знаешь, в фэнтези такой поджанр – «Соулмейты». Это про родственные души, которые клещами друг от друга не оторвешь. Так вот, мы – какая-то такая невиданная хрень. И ничего не поделаешь.

– А ты и рад? – Я невольно хмыкаю. – Что ничего не поделаешь?

Я – очень. Должен на этой планете хоть кто-то быть счастлив вопреки всему. Мне не понять, для меня это сложно, я бы не смог… так не мне с этим и жить. Зато я Женей дорожу.

– И знал бы ты как. Кажется, мы оба рады на самом деле. И будь что будет.

Судя по новой улыбке из-за плеча, речь о хеппи-энде. Правда, гаснет улыбка быстро. Это ведь на самом деле не разговор о любви, любовь – только пластырь поверх раны острым ножом Вариной смерти. Наверняка пластырь очень действенный, действеннее всех моих вместе взятых. Но отдирать его рано. И, вернувшись к началу, Женя продолжает:

– Где живет он, я знаю давно, это мой второй дом, по сути. Короче, я к нему поехал, Паш, потому что на свою съемную было невмоготу. А больше не к кому. Ты помнишь, я же с матерью и с отцом того… разосрался, к тому же…

Он подходит к столу. В чашках – ниточные хвосты пакетов. Должна быть та еще бурда, но запах… лаванда. Да, какой-то новый сорт дешевого бренда Lipton, но ароматный шлейф этот – настоящий. Как из Динкиного чайника. Я вдыхаю его. За спиной дрожат газовые цветки; два из них Джуд выключил. Все равно – четное число.

– К тому же?..

– У меня же ЧС. А у Арзамасова специальность – ЧС. Он психолог экстремальных ситуаций, работал – и до сих пор работает, просто ездит уже меньше – в Центре при МЧС. Если не знаешь, это народ, который помогает пострадавшим – да и