А потом — в С.

А потом — в D.

А когда закончится алфавит — начинай сначала.

Поэтому спать можно только в самолетах.

— Говорят, тот парень, — произносит она в пустоту, — сумел пережить это. Он купил домик на берегу озера в Перу, и каждый вечер сидит на террасе, курит сигару и наблюдает закат. Спокойно. В тишине. Не на бегу. Если он смог, то почему другим нельзя?

В конце концов, осколок не падает дважды в одну воронку.

Белоснежку не кладут дважды в стеклянный гроб.

И вечность тебе тоже дважды не предложат.

Приходится выбирать.

Или вечность, или коньки.

Элли до смерти устала. Стертые подошвы. Стертые воспоминания. Стертые крылья. Триста шестьдесят взлетов в год. Ей надоела дорога для других. Хочется остановиться — для себя. И, возможно, отмена рейса — это намек. Намек на то, что она сможет наконец стать обычным человеком.

С террасой.

Домом.

И кошками.

Без серебряных колокольчиков и умения поджигать стеклянные дрова в фальшивых каминах.

«Я засну, — думает она, опрокинувшись на спину. — Просплю открытие аэропорта. Просплю рейс. И просплю все новости о том, как он совершился. А потом я поймаю машину. Доеду до города. И сяду в поезд. Больше никаких самолетов. Никогда».

Сонная мысль выглядит, как безе или зефир. Приторно-сладкая, белая до боли в глазах. Как мороженое. Холодно-расчетливая до ломоты в зубах.

Элли закрывает глаза.

Из коридора доносится приглушенная перепалка.

Кто-то психанул и кричит на горничную.

— Почему? Ну, скажите мне, умоляю, почему у вас такие пошлые вазочки на столиках? И бумажные цветочки? Обязательно розы, на большее ума не хватает? Зачем вам штампованные пейзажики на стенах? Они мне вот где уже, вот где…

Слышится глухой стук.

Кажется, одной из пошлых вазочек не повезло. Хотя… она толком даже разбиться не может.

Элли распахивает глаза, скатывается с кровати и в три прыжка оказывается у двери. Дергает ее на себя так, что вырывает ручку вместе с гвоздями. Снаружи — никого. Двери здесь толстые. Гвозди — двухсотка. Девочка истерично смеется. Потом отбрасывает непрошенный трофей в сторону и с чувством пинает пузатую фарфоровую вазу.

С чувством.

Ее сердце, сколько Элли себя помнит, чувствует себя огнем, а огню не по вкусу икеевкие безделушки и прочие банальности оседлой жизни. Ее сердце чувствует себя маленьким драконом с очень острыми когтями и кипящей кровью.

Элли разлепляет запекшиеся губы. Наклоняется к несчастной вазе и серьезно шепчет, чеканя каждое слово:

— Если в песне не будет огня, то победит лед. А когда он победит…

Она машет рукой и бежит по коридору.

Вниз.

Мимо стойки ресепешна — на улицу, без куртки.

Вдохнув стаю неосторожных снежинок, она потягивается всем телом, хрустит суставами и идет по обочине к аэропорту, над которым в небе на мгновение приоткрывается форточка и среди облаков появляется просвет. Боинги и аэробусы сопят и почесывают шасси об землю, готовясь к разбегу. Взлетные полосы разворачиваются и ложатся на асфальт с тихим шелестом. За секунду до того, как в двух километрах отсюда, в терминале F, объявляют посадку на ее рейс. Элли переходит на бег.

Она несется сквозь метель, раскинув руки. Вокруг носятся снежинки и бумажные листы с сумасшедшими рисунками. Элли смеется. Снег под ее ногами мгновенно тает и разлетается в стороны хрустальными каплями. Естественно, они звенят.

Иногда коньки стоят чуть больше, чем вечность.

У Даниэлы Уиззет бледное вытянутое лицо и темные мешки под глазами, всегда тщательно замазанные толстым слоем корректора и затертые пудрой.

У Даниэлы все пальто с узким силуэтом и широким поясом, она выглядит в них, как черные песочные часы, выбравшиеся на прогулку из лавки старого фокусника. Или как ферзь с неправильным центром тяжести.

У Даниэлы длинные пальцы, нежно-фарфоровые, спокойные, покрытые вязью фиолетово-синих узоров. Кажется, их называют мехенди.

Каждый понедельник Даниэла просыпается в шесть утра, долго стоит напротив зеркала, опираясь о край массивной раковины, и смотрит, смотрит, смотрит… Любой другой на ее месте давно бы тронулся умом. Девица, которая приходит помогать сюда с уборкой, заходит в ванную не иначе как боком, держа в дрожащих руках кусок ткани. Только накинув его на зеркало, она вздыхает, вытирает с висков капельки пота и быстро — как говорится, в ритме венского вальса — трет кафель и краны.

Из-за плеча на Даниэлу смотрят многоглазые ошметки тьмы. Они дрожат и переливаются, отращивают себе то длинные клювы, то паучьи лапки, мягко касаются ее подбородка… Скул… Уголков глаз…

Женщина выдавливает на кончик пальца тональный крем и начинает наносить макияж. Тщательно. Неторопливо. Как будто перед свиданием.

В семь тридцать она выходит из дома, опираясь на длинный зонтик-трость — неважно, что на небе, солнце или тучи — и ловит такси.

— В аэропорт, — говорит она.

Ни один из постоянных таксистов на этом популярном маршруте не остановится, чтобы подобрать миссис Уиззет. Нервы стоят дороже, чем несколько десятков евро. От этой женщины пахнет ночью. В ее присутствии сходят с ума приборы. Ломаются замки. Стонут сидения. После того, как она выходит из машины, в салоне остается озеро, в котором плещутся детские страхи, забытые кошмары, сквозняки из темных углов и скрип открывающихся дверей, которые ты сам только что закрыл на замок. Повернув ключ. Три оборота.

Даниэла входит в терминал прилета и замирает напротив дверей, откуда выходят пассажиры.

Каждый понедельник.

Семь лет подряд.

Новичкам, поступающим на работу в наземные службы, обязательно показывают миссис Уиззетт. Издали. Чтобы она не заметила. Чтобы не поймать на себе случайный взгляд щелевидных зрачков. Взгляд не из этого мира.

Как странно, что Даниэла не замечает. Хотя многое ли замечают мраморные статуи? Фарфоровые куклы? Фигуры в ледяных городках?

— Мадам, послушайте меня! — Даниэла ко многому слепа, но сложно не увидеть и не услышать того, кто трясет тебя за плечо. Она поднимает глаза. Круглолицый толстый охранник в голубой рубашке смотрит на нее и улыбается.

Она не помнит, когда ей улыбались в последний раз.

На подбородке у толстяка прилип розовый кусок — то ли крема, то ли сахарной ваты… Не различишь. Даниэле давно пора заказать очки.

— Мадам, рейс, который вы встречаете, задержался из-за бури! Многие самолеты задержаны, поэтому залы ожидания переполнены. А в город вы не вернетесь… Так ведь?