Шериф перебирается на помощь пулеметчику, но вдруг спотыкается и падает. Левая штанина быстро окрашивается кровью. Он пытается отползти в сторону и достать из кармана жгут. Кто-то из бойцов хватает его за жилет и оттаскивает в сторону. Через несколько минут он уже останавливает кровь и ползет к своему месту.

— Diable, шериф! Какого черта ты здесь делаешь?! Вали к доктору!

— Сдурел? Вам здесь не отбиться!

— Вали на хрен отсюда! — забывшись, я срываюсь на русский мат, но он меня прекрасно понимает.

Кто-то помогает ему перебраться через заднюю стенку бруствера, и его уносят в лазарет.

Еще через несколько часов кто-то хлопает меня по плечу. Высокий черноволосый парень притащил ящик с патронами. Он без оружия, но я не обращаю на это внимания. Отваливаюсь в сторону от амбразуры и начинаю набивать магазины. Рядом со мной лежит Карим и сквозь плотно сжатые зубы напевает что-то смутно знакомое.

Первый день прошел быстро. В коротких атаках, перестрелках и безуспешных попытках противника взять нас нахрапом. Нет, мальчики, этот номер здесь не пройдет. Атаки сменились несколькими часами затишья, и я, оставив парней, отправился за водой и патронами.

— Завтра будет мясорубка, — говорит Карим. Он идет рядом со мной. — Сегодня они только приглядываются.

— Один черт, — отмахиваюсь я, — что сегодня, что завтра. Ничего не изменится.

— Будем надеяться, что Эндрю доберется до форта и полковник пришлет парней на выручку. Несколько дней мы продержимся, а там видно будет.

Из окна перевернутого джипа торчит рука. Самого бандита не видно, он лежит в салоне. А вот кисть руки видна. И она слабо скребет по земле. Судя по всему, это водитель. И еще живой. Карим пригибается и стреляет внутрь.

Когда мы добираемся до лазарета, на юге начинается перестрелка. Мы находим укрытие и присаживаемся.

— Тоже мне город, — ворчит Карим, распечатывая цинк с патронами. — Простреливается насквозь, как консервная банка.

— Видали и хуже…

Патронов набираем столько, сколько можем утащить. Их никогда не будет много. Один из парней, набивающий пулеметную ленту, протягивает нам ремень. На нем висят пять или шесть полулитровых фляг. Да, воду мы обязательно возьмем. Без нее мозги вскипят раньше, чем их вышибут.

5 год по летоисчислению Нового мира.

Безымянный поселок, к северо-западу от форта «Последний привет».

Когда вечером, к исходу второго дня, наступила короткая передышка, я добрался до лазарета. Как уже говорил, его развернули неподалеку от центра городка. Рядом с домом шерифа. Окна двух соседних домов заложены мешками с песком. Тонкие стены укрепили ящиками с землей и деревянным брусом. Это лучше чем ничего. Сейчас там два пулеметных, гнезда. Прикрывают раненых и при необходимости поддержат огнем центральную точку обороны.

Раненых уже около двадцати человек. Конечно, их было гораздо больше, но кто будет валяться, если еще можешь стрелять? Особенно когда рядом дерутся твои друзья и близкие. Как говорит Майкл Беннет — если есть силы, чтобы прицелиться, значит, у тебя не рана, а царапина. Пастор, о котором мне рассказывали, был здесь. Высокий худощавый парень, лет тридцати с небольшим. Да, я его уже видел. Черноволосый, с короткой стрижкой и большими залысинами. Темные глаза немного прищурены. Мне кажется, что он слегка близорук. Его черная пасторская рубашка перепачкана красной пылью и порвана в нескольких местах. На загорелой шее — белый квадратик пасторского ошейника. Кстати, он отказался брать в руки оружие, но добросовестно таскал ящики с патронами. Добирался до наших позиций ползком. Иногда, когда было особенно тяжело, я слышал, как он молился. Правда, слова молитвы иногда путал, перемешивая их с отборной руганью и проклятьями. После этого он уходил обратно в тыл, вытаскивая на себе раненых. Помогал добраться до медиков. Пытался как-то ободрить живых и провожал мертвых.

Я не особенно жалую священнослужителей. Слишком много в них фальши и лжи. Религия, как ни крути, — это вечный бизнес. Но, как утверждает Карим, есть разница между верой и религией. Мне часто доводилось видеть парней, которые молились под пулями. Может быть, Шайя и прав — на войне не бывает атеистов.

Этот пастор был не самым плохим «мясом» на этой войне. По крайней мере, он был честен. Даже с умирающими. Говорят, что, когда шерифу вытаскивали пулю из бедра, рядом с ним умирал молодой парень. Помочь ему было нельзя, и он тихо уходил. Пастор опустился на колени и дотронулся до его плеча. Видимо, он хотел прочитать молитву, но мужчина остановил его.

— Оставьте, святой отец, — он качнул головой, — не надо тратить время.

— Разве тебе не страшно, сын мой?

— Нет, святой отец…

— Мне было бы страшно, — честно признался пастор.

Лена, в белом халате, забрызганном пятнами крови, сбивалась с ног. Знаете, иногда самые крепкие мужчины, получив пулю, начинают визжать, как дети. Я понимаю — это страшно. Страшно, когда чувствуешь накатывающуюся слабость. Холодный предсмертный пот выступает крупными каплями на лице, и тебе кажется — все, это конец. Это очень страшно. Умирать всегда страшно. Потому что впереди пустота, а в загробный мир ты не веришь. Люди, которые могут умереть с достоинством, — большая редкость.

Я принес нашим женщинам горячий чай и несколько сэндвичей. Посадил Лену на пустой, брошенный у входа патронный ящик и заставил немного отдохнуть. Настя тоже была здесь. Она как раз закончила перевязывать раненого и проводила его к выходу. Это был один из парней Майкла Беннета. Южанин, припадая на раненую ногу, торопился обратно. Ему хотелось драться. Удачи тебе, парень.

Лена торопливо жевала и постоянно оглядывалась на вход. Ждала, что могут принести очередного раненого. Хорошо, если его друзья успеют вколоть обезболивающее и он не будет орать благим матом, зажимая разорванный пулями живот. Хотя с такими ранениями сюда не приносят. Такие люди просто не добираются до лазарета. Они лежат там, где их настигла пуля. Пуля или гранатный осколок. Маленькие кусочки горячего металла, превращающие ваши внутренности в кровавую кашу.

— Главное — ты не лезь в самые гиблые места, хорошо?

— Я постараюсь, — киваю и глажу ее по голове. Будто маленького ребенка.

— Очень тебя прошу, — она теребит меня за разгрузку, — слышишь?

— Да.

— Очень прошу…

Через час я ухожу обратно. Целую ее на прощанье — и ухожу. Ленка провожает меня до выхода, и я знаю… чувствую, что она смотрит мне вслед. Не хочу оборачиваться Как будто прощаешься навсегда…

Добираюсь до наших позиций уже в сумерках. А еще через несколько минут к нам возвращается раненый шериф. Не знаю, как он сюда доковылял, но ругается громко Что ж, прекрасно. Если ругается, то и драться сможет. И тут нас начинают обстреливать. Опять. Дьявольщина, когда это закончится?! Шериф, с перекошенным от злости лицом, успевает занять позицию и что-то мне кричит. В паузах между выстрелами успеваю понять, что он переживает за лазарет. Приближается ночь, а там слишком много гражданских. Женщины, дети, раненые и «бездельники». У шерифа под это определение попадают мужчины, которые оружие увидели совсем недавно. Они плохо стреляют, и не дай бог, если бандиты прорвутся к центру поселка! Мне даже представить страшно. Я быстро окидываю взглядом бойцов и перебираюсь к Джеку Чамберсу.