У дверей школы я обернулся. Гхош смотрел нам вслед, он помахал мне.

Школа гудела. Дети наперебой рассказывали, что видели и делали. У меня не было никакого желания вносить свою лепту. Слушать тоже не хотелось.

В тот день, пока мы были в школе, четверо мужчин на джипе приехали за Гхошем. Его забрали как обычного уголовника, сковали руки за спиной и погнали перед собой, награждая тычками. В. В. Гонад, который и рассказал все Хеме, пытался убедить людей в джипе, что это ошибка, что Гхош — уважаемый человек, хирург, но лишь получил удар тяжелым башмаком в живот.

Хема, не поверив, что Гхоша арестовали, стремглав помчалась домой. Да он наверняка сидит в кресле, задрав босые ноги на стол, и читает книгу! Хема даже заранее на него разозлилась.

Она бурей ворвалась в бунгало:

— Видишь, как для нас оказалось опасно связываться с генералом? Что я тебе говорила? По твоей милости нас всех могли убить!

Всякий раз, когда она накидывалась на него, Гхош становился в позу матадора и принимался вертеть перед разъяренным быком воображаемой мулетой. По-нашему, это было смешно. Хема этой точки зрения не разделяла.

Но сейчас, в отсутствие матадора, в доме было тихо. Звеня браслетами, Хема пронеслась по комнатам. В голове ее роились образы один страшнее другого. Ему связали руки за спиной и бьют по лицу, по гениталиям… Хема кинулась в туалет, и ее вырвало. Когда тошнить перестало, она зажгла благовония, позвонила в колокольчик и дала обет, что совершит паломничество в храмы Тирупати[72]и Веланкани, если Гхош вернется целым и невредимым.

Хема сняла телефонную трубку, чтобы позвонить матушке. Но линия была мертва. Телефоны перестали работать, когда посыпались бомбы, и с тех пор включались лишь время от времени. Хема уперла взгляд в кухонное окно.

Машина Гхоша стояла у больницы. Ну хорошо, сядет она в авто, и куда ехать? Куда его увезли? А если ее тоже арестуют, сыновья останутся одни… Невероятным усилием воли Хема заставила себя дожидаться нас.

Из помещения для слуг неслись причитания — голос у Розины был хриплый, чужой. Она обращалась к Земую, или к Богу, или к людям, которые убили ее мужа. Начала она с утра пораньше, и конца-края ламентации было не видно.

В окно Хема увидела, как Генет (глаза у девочки были заплаканные, но держалась она молодцом) ведет шатающуюся Розину в сортир. Разделить с ними горе могли только Алмаз и Гебре, больше некому. А они, как назло, отсутствовали. Генет резко повзрослела, лицо у нее сделалось суровое, вся сладость и нежность куда-то делись.

Хема плеснула себе в лицо водой, глубоко вздохнула. Ради детей возьми себя в руки, велела она себе.

Налив стакан воды из очистителя, она залпом выпила. Не успела она поставить стакан на место, как в кухню ворвалась Алмаз:

— Мадам, не пейте воды! Говорят, мятежники отравили водопровод.

Но было уже поздно. Лицо у Хемы словно огнем зажглось, живот скрутили колики, подобных которым у нее в жизни не бывало.

Когда Гебре встретил нас у ворот и объявил, что Гхоша забрали, мое детство кончилось.

Мне было двенадцать, не маленький уже, но я заплакал второй раз за день. А что еще мне оставалось делать?

Будь я не мальчик, но муж, я бы пробрался туда, где держат Гхоша, и спас его.

«Перестань реветь», — сказал я себе и сжал зубы.

Смертельно бледный Шива молчал.

Хема лежала на диване, белое лицо в испарине, растрепанные волосы слиплись. Заплаканная Алмаз, от невозмутимости которой не осталось и следа, с ведром в руке стояла рядом.

— Она напилась воды, — опередила наши вопросы Алмаз. — Не пейте воду.

— Со мной все хорошо, — пролепетала Хема, но ее слова никого не убедили.

Сбывался мой худший кошмар: Гхоша нет с нами, а Хема смертельно больна.

Я спрятал лицо в ее сари, мои ноздри втянули ее запах. Мне казалось, я виноват во всем: в неудавшемся мятеже генерала, в том, что арестовали человека, который заменил мне отца, даже в том, что отравили воду…

Входная дверь распахнулась, впуская матушку и доктора Бакелли. Тяжело дышавший доктор держал руке потертый кожаный саквояж. Матушка, тоже изрядно запыхавшаяся, выговорила:

— Хема! С водой ничего не случилось. Это только слухи. Вода такая же, как всегда.

Хема смутилась:

— Но ведь… У меня были колики, тошнота. Меня вырвало.

— Я ее сам пил, — заверил Бакелли. — С водой полный порядок. Через несколько минут вам станет лучше.

Шива посмотрел на меня. Проблеск надежды.

Хема поднялась, пощупала руки, голову. Позже мы выясним, что похожие сцены разыгрывались по всему городу. Это был для нас ранний урок медицины. Порой, если уверишься, что заболел, взаправду заболеешь.

Если Бог есть, он снял у нас камень с души. А ну, как и здесь повезет?

— Мам, а что с Гхошем? За что его забрали? Его повесят? Что такого он сделал? Его избили? Куда его увезли?

Матушка усадила нас на диван, достала свой белоснежный носовой платок.

— Ну же, малыши, ну. Разберемся. Всем нам надо быть сильными, ради Гхоша. Паника нам ни к чему.

Алмаз встрепенулась:

— Чего мы ждем? Надо в тюрьму Керчеле. Вот приготовлю еду и побегу! И надо взять с собой одеяла. И одежду!

Когда за рулем Хема, «фольксваген» сам на себя не похож. Бакелли расположился спереди, сзади — Алмаз и матушка, мы у них на коленях. На ухабах потряхивало.

Я как бы увидел Аддис-Абебу заново. Я всегда считал ее красивым городом, с широкими проспектами в центре, многочисленными площадями, памятниками, скверами: площадь Мехико, площадь Патриотов, площадь Менелика… Иностранцы, представление которых об Эфиопии сводилось к толпе голодающих в слепящей пыли, глазам своим не верили, выходя из самолета в затянутый дымкой ночной холодок Аддис-Абебы и видя бульвары, трамваи, огни Черчилль-авеню… Наверное, произошла ошибка и они сели в Брюсселе или в Амстердаме.

Но после того, как провалился переворот, после ареста Гхоша я смотрел на город другими глазами. Площади, посвященные битве при Адове или изгнанию итальянцев, превратились в места, где кровожадная толпа устраивала самосуд. В виллах, которыми я так восхищался, розовых, лиловых, желто-коричневых, утопающих в зарослях бутен-виллеи, встречались заговорщики и держали совет те, кто подавил мятеж. Измена наводняла улицы, предательство гнездилось в виллах. Этот запах — смрад вероломства, — неужели он всегда был здесь?