– Что ты с ней делаешь?! Прекрати! – Я бежал. Дома проплывали перед глазами ужасно медленно, как в страшном сне, где хочется лететь со скоростью пули, а ты ползёшь как черепаха, осознавая, что не успеешь, что вот-вот случится непоправимое…

– Ну?!

– Нельзя мешать…

Миха всё-таки был рядом, он бежал в шаге от меня и дышал как паровоз, просто я перестал его замечать, погрязший в своих ужасах и этом дурацком разговоре.

– Прекрати! Убью!

– Нельзя! Не надо! Плохая…

– Я те дам плохая! – С разгону я налетел на свою калитку, долбанулся рукой, огласив улицу тяжёлым металлическим звоном. Миха влетел мне в спину. Калитка была заперта изнутри, я запрыгнул на забор верхом, наклонился отщёлкнуть шпингалет, впуская Миху, свалился с забора во двор… Я ещё не видел тогда. Только травинки перед лицом, Михины ноги, цветочки на Катькиной клумбе. Вскочил на ноги…

– Где?!

– Не… Нельзя! Плохая, плохая, нельзя мешать! – Боль пронзила щиколотку, я взвыл, больше от неожиданности, запрокинул голову – и увидел.

На чёрной берёзе, на самой-самой верхушке, где-то под облаками, серыми, ночными, еле пропускающими лунный свет, белело. Я не мог разглядеть пони на пижаме и спящую, безмятежно спящую Катькину мордашку, но я их видел. Видел, как увидел несколько минут назад козырёк над своей дверью и лес, далеко впереди. Видел, как она вцепилась пальцами и коленками в тонкую верхушку толстенной гигантской берёзы. Видел, как верхушка чуть-чуть кренится за соседский забор. Там уже много месяцев торчат из земли бетонные блоки – фундамент будущего нового дома.

А боль не отпускала, с чего бы: кровавая гончая так и замерла на земле, вцепившись в мою щиколотку, зажмурившись, как человек в ожидании удара. Что ж…

Я поискал глазами что-нибудь подходящее. Пожухлая трава на земле, клумба – всё расплывалось пятнами, то ли от боли, то ли от ужаса. Я замахнулся, и собакин голос затараторил в моей голове:

– Нельзя, нельзя, плохая… Разбужу!

Я замер с поднятой рукой. Там наверху, на тонюсенькой макушке берёзы, в нескольких длинных метрах над бетонными блоками спала Катька. Она спала, я точно это знал, тем собакиным чутьём, которым разговаривал с псом. Я слышал про лунатиков, про их манеру залезать повыше, про то, что их нельзя будить, а то сорвутся. Я думал, это сказки, но в тот момент это было ясно как день: проснётся, расслабит руки, попробует потянуться… Или успеет испугаться, ослабит хватку…

– Ты! – кажется, я рявкнул это вслух. Вцепился собаке в ухо, выкрутил назад. Гончая взвизгнула, тоже вслух, но челюсти разжала. Боль отпустила, я разглядел собачью разинутую пасть, огромную и беспомощную в моих руках: ухо-то я всё ещё держал…

– Прости, прости, нельзя мешать… Разбужу!

– Разбудишь – усыплю. – Да, я рисковал в этот момент, да, я был дурак, к тому же дурак здорово напуганный. Гончая смотрела на меня вытаращенными глазами, из приоткрытой пасти мне на рукав свисала ниточка слюны.

– Пускай… Прости. Не могу, не могу не будить, плохая!

От неожиданности я выпустил ухо. Псина шмякнулась на передние лапы и стала осоловело отряхиваться. Она так легко сказала «Пускай», что я сразу поверил. Она не боится наказания. Она готова умереть – лишь бы убить Катьку. Меня бросило в пот, хотя руки тряслись от холода. Как воевать с тем, кто не боится за свою жизнь? Как уговорить его? Как заставить?

– Почему так? Почему «пускай»?

– Должна… Плохая… Не заставляй… – Псина поджала хвост, совершенно по-собачьи, и попятилась от меня в куст шиповника.

На эти несколько секунд она показалась мне обычной собакой, не опаснее тех, что брешут во дворах. Она боялась меня, всё-таки боялась. Я давно догадывался, что имею над ней какую-то власть:

– Заставь её потихоньку слезть!

– Нельзя. Плохая!

– Можно. Я сказал.

– Нет, не могу, ты должен понять: плохая! – Она почти целиком скрылась в кусте шиповника. Листья давно облетели, торчали только колючки, но пёс упорно пятился, забиваясь всё дальше. Один нос торчал и глаза, виноватые, как у настоящей собаки, когда она что-нибудь нашкодит. Хвост шуршал по колючкам, я не видел, только слышал и чувствовал…

…А Катька спала. Пока ещё спала, не сдвинувшись ни на миллиметр ни вверх – потому что было некуда, ни вниз – потому что собака всё-таки меня не слушалась.

* * *

Я совсем забыл про Миху, да до него ли мне было тогда! Просто шагнул к собаке и краем глаза увидел: на крыше мелькнула какая-то тень. Я охнул про себя: высоко всё-таки, но тут же уставился на пса и приказал себе забыть. Не думать, не смотреть, чтобы он не заметил… Буду забалтывать, пока Миха карабкается по крыше. Если бы он ещё тише мог…

Я слышал кожей, как постукивает под его кроссовками жесть, боялся, что он разбудит отца в доме, тот выскочит или выглянет из окна, и тогда псина точно посмотрит в ту сторону. Не думать! Не думать – забалтывать! Отвлекать, злить, пугать, задавать дурацкие вопросы:

– Чем плохая-то? Объясни.

– Ты знаешь.

– Н… – я пытался выдавить слово «нет» на собачьем, но оно не шло. Замерло, застряло, не шло.

– Нельзя врать, – объяснила собака.

– Из-за деда Славика, да? Её деда? Третьего мальчика?

– Да.

– А она при чём?

– Плохая.

– Ну не она же сама – дед!

– Плохая, плохая! – Собака перевернулась кверху пузом в своём кусте и уставилась на меня виноватыми глазищами, как настоящая. – Прости…

Как будто это могло что-то решить. Четвёртый мальчик, над которым издевались, чьих собак утопили, ничего плохого до поры не делал – просто любил зверюшек, деревья, умел разговаривать с собаками. Его за это били – за то, что не такой, как все. Тогда он вырос и стал такой, как все: озверел. Он мстил тем, кто бил его в детстве, легко договаривался с деревьями и животными, поэтому всегда уходил безнаказанным. Он мстил их детям, их внукам… Да, Лёха тоже дело его рук.

…А потом его кто-то убил. Гончая, наверное, пыталась его прикрыть, но её только ранило, каким-то волшебным образом передав этот странный дар. Он мог разговаривать с животными, а она – с людьми. И как-то он ей нашептал, что ещё остались недобитки – так он их называл, я-то знаю. Она не в силах его ослушаться, но не может причинить вреда мне – так, куснуть только, это любая собака может.

– Если что-то случится с Катькой, я очень расстроюсь. Мне будет плохо, понимаешь? Катька не виновата!

– Плохая, – в сотый раз повторила гончая. – Прости. – Она