– Разве ты здесь не учишься? Разве ты не отучился уже половину курсов, к тому же на отлично?

Я не сказал ему, что хочу ходить на лекции Нестле, потому что, когда мы с Бернатом встретились в шумном и тесном кафе на факультете, где все глотали на ходу кофе с молоком, я уже знал, что Вильгельм Нестле несколько лет как скончался. Упомянуть его было бы все равно что поставить заведомо ложную ссылку в статье.

Два дня мы не виделись, и я ничего о нем не знал, а потом он пришел ко мне домой готовиться к экзамену, как если бы я был его преподавателем. Адриа открыл дверь, и Бернат вместо приветствия ткнул в него пальцем и торжествующе сказал:

– А ты не подумал, что в Тюбингене все занятия проходят на немецком?

– Wenn du willst, kannst du mit dem Storioni spielen[190], – с холодной улыбкой ответил Адриа, пропуская его в квартиру.

– Я не понял, что ты сказал, но согласен.

Канифоля смычок – слегка, чтобы не испортить звук, – он процедил: некрасиво, что ты мне этого раньше не сказал.

– Почему?

– Ну, предположим, я твой друг.

– Поэтому я тебе сейчас все рассказал.

– Настоящий друг, идиот! Ты мог бы сказать: мне тут пришла в голову безумная мысль уехать на несколько недель в Тюбинген, – тебе не кажется, настоящий ты мой друг? Ты не мог так сказать?

– Ты посоветовал бы мне выбросить это из головы. А на эту тему мы уже разговаривали.

– Ну не дословно так.

– Ты хочешь, чтобы я всегда был под рукой.

Вместо ответа Бернат положил партитуры на стол и стал играть первую часть бетховенского концерта. Я, пренебрегая вступлением, присоединился к нему с оркестровой партией в переложении для фортепиано, стараясь имитировать даже тембр отдельных инструментов. Закончив играть, я был изможден, но взволнован и счастлив, потому что Бернат сыграл безупречно, не просто совершенно. Как будто хотел показать мне, что ему не понравилось мое последнее замечание. Когда он закончил, мне не хотелось нарушать воцарившуюся в комнате тишину.

– Ну?

– Хорошо.

– И только?

– Очень хорошо. Совсем иначе.

– Иначе?

– Иначе. Если я правильно услышал, ты был внутри музыки.

Мы помолчали. Бернат сел и отер пот. Он посмотрел мне в глаза:

– На самом деле ты хочешь сбежать. Не знаю от кого, но сбежать. Надеюсь, не от меня.

Я посмотрел другие партитуры, которые он принес:

– Здорово, что ты играешь все четыре пьесы Массиа. Кто тебе аккомпанирует на фортепиано?

– Ты не подумал, что тебе может надоесть изучать все эти идеи и прочее, что ты собрался изучать?

– Массиа этого заслуживает. Очень красивые пьесы. Больше всего мне нравится Allegro spiritoso.

– И потом, зачем тебе ходить слушать лингвиста, если ты собрался изучать историю культуры?

– И внимательно с чаконой – она очень коварна.

– Да чтоб тебя! Не уезжай.

– Да, – сказал он. – Из Высшей школы искусств.

– А в чем дело?

От ледяной недоверчивости сеньоры Волтес-Эпштейн он оробел. Но сглотнул и сказал: необходимо выполнить кое-какие формальности в связи с переводом в другое учебное заведение, для этого нам нужен адрес.

– Ничего вам не нужно.

– Нет, нужно. Обязательство поручителя о возврате.

– А это еще что? – В ее словах сквозило искреннее любопытство.

– Ничего. Так. Но его должна подписать заинтересованная сторона.

Он взглянул в бумаги и беззаботно добавил:

– Заинтересованная особа.

– Оставьте мне документы и…

– Нет-нет. Не имею права. Может быть, если вы назовете мне учебное заведение, в которое она перевелась в Париже…

– Нет.

– Там у них в Школе искусств не знают… Мы не знаем, – поправился он.

– Кто вы?

– Простите?

– Моя дочь никуда не переводилась. Кто вы?

– И она захлопнула дверь прямо у меня перед носом, бац!

– Она тебя заподозрила.

– Да.

– Дело дрянь.

– Да.

– Спасибо, Бернат.

– Мне… Наверняка я мог сделать все намного лучше.

– Нет-нет. Ты сделал все, что мог.

– Вот это меня и бесит.

На несколько секунд повисло тяжелое молчание, потом Адриа сказал: прости, мне нужно выплакаться.

Экзамен Берната завершился нашей чаконой из Второй сюиты. Я столько раз ее слышал в его исполнении… И мне всегда было что сказать ему, как если бы я был виртуозом, а он моим учеником. Он начал разучивать ее, когда мы услышали исполнение Хейфеца в Палау-де‑ла‑Музика. Хорошо. Технически совершенно. Но опять бездушно – может быть, из-за волнения во время экзамена. Бездушно, как если бы наша домашняя репетиция, с которой не минуло еще и суток, нам привиделась. Когда Бернат играл на публике, он сдувался, не мог взлететь, ему не хватало Божественного озарения, отсутствие которого он пытался восполнить усердными занятиями, и результат был хорош, но слишком предсказуем. Да, мой друг был конченой предсказуемостью, даже в своих порывах.

К концу экзамена он совершенно взмок и наверняка думал, что справился. Трое экзаменаторов, просидевших все два часа, что он играл, с кислыми минами, посовещались несколько секунд и решили поставить ему отлично единогласно и удостоить личного поздравления каждого экзаменатора. И к Трульолс, которая пришла послушать Берната, подошла его мама и обняла и вела себя так, как ведут себя все мамы, кроме моей, а Трульолс, взволнованная, как волнуются некоторые учителя, поцеловала Берната в щеку и сказала с уверенностью пророка: Бернат, ты лучший из моих учеников. Тебя ждет блестящее будущее.

– Необыкновенно, – сказал ему Адриа.

Бернат, ослаблявший смычок, застыл и посмотрел на друга. Затем он молча спрятал смычок и закрыл футляр. Адриа настаивал превосходно, дружище, поздравляю тебя.

– Вчера я сказал тебе, что я твой друг. А ты мой друг.

– Да, недавно ты даже сказал, настоящий друг.

– Совершенно верно. Настоящих друзей не обманывают.

– Что?

– Я справился, и ладно.

– Сегодня ты хорошо сыграл.

– Ты сыграл бы лучше.

– Да ты что! Я два года не брал в руки скрипку.

– Если мой настоящий друг, будь он неладен, не способен сказать мне правду и предпочитает вести себя как все…