— Позвольте мне заплатить, — поспешно сказал я, полагая, что он собирается заплатить и тем самым дает понять, что наша встреча окончена.

— Ни в коем случае, — возразил он. — Я вас пригласил. Вы мой гость. Не забывайте об этом. Но сейчас я хочу вам кое-что показать.

Он стал рыться в отделениях своего бумажника, вытаскивая какие-то фотографии, визитки, документы, сложенные вдвое бумажки, билеты. Раскладывал все это на столике, что-то упало на пол, я наклонился, но он опередил меня, метнувшись, словно хищная птица.

— Неужели нет? Как это могло случиться? Я всегда ношу ее с собой, — корил он себя с легкой тревогой. — Нет. Таки нет. Не понимаю. Простите великодушно. — И положил бумажник обратно, в тот же самый внутренний карман. — Хотите ликера? — неожиданно предложил он, словно забыв, что хотел мне что-то показать. — У них тут отличный миндальный ликер. Тогда, может, вина? Жаль. Без вас я не стану. Будь я один — другое дело. Хотя не знаю, захотел бы я или нет. Нужна какая-то цель, чтобы ощутить желание. К желанию выпить это тоже относится. Откуда вы? — вдруг поинтересовался он.

Я удивился — думал, что он меня об этом не спросит, раз не спросил раньше. Мы сидели в кафе уже довольно долго: чашки пустые, на тарелках только крошки от пирожных. Обычно меня сразу спрашивают, откуда я родом. И это понятно — по моей речи слышно. Естественно было бы спросить после первых же слов: откуда вы?

— Я так и думал, — сказал он. — И даже был уверен. Уже там, на улице, когда вы извинились. Но ведь я поклонился первым. Кто знает, возможно, я был уверен уже в тот момент, когда увидел, как вы собираетесь приподнять шляпу? Мое лицо не могло показаться вам знакомым, ваше мне — тоже. Это было подобно вспышке. Я вдруг начал вспоминать — где, когда. И вдруг озарение: ну конечно!

— Вы когда-нибудь там были? — спросил я, хотя, возможно, это было невежливо — прерывать его монолог. Однако мне показалось, что нужно спросить, он будто сам этого ждал.

— Нет, никогда, — ответил он резко, словно отметая мой вопрос. — Жаль, что здесь нельзя курить. Я не курю, но бывают моменты, когда хочется. Вы курите?

— Нет, — сказал я. — Бросил. Раньше курил.

— Это хорошо. Очень хорошо. Здоровье важнее. — И замер, вглядываясь куда-то вдаль.

Я подумал, что, возможно, он увидел кого-то из тех, кто приходил в кафе на протяжении этих двух столетий. Может, даже увидел на пороге того, кто имел обыкновение сидеть за нашим столиком. Я уже ждал, что он вот-вот вскочит и скажет: простите, мы уже уходим. Но он тихим, бесцветным голосом произнес:

— Мой отец там был.

— Вы могли бы вместе с ним съездить, ответил я, обрадовавшись возможности тоже что-то сказать.

— Во время войны, — перебил он.

Я будто не услышал его слов. Может, потому что весь был погружен в то, что собирался произнести, раз представился случай, и добавил, как ни в чем не бывало:

— Всегда приятнее поехать с тем, кто уже был. Тем более с отцом.

— Отец умер, — отрезал он.

— О, простите. Я не знал. Пожалуйста, примите мои соболезнования.

— Вы не знали моего отца, — произнес он почти возмущенно. — Тем не менее спасибо.

Я чувствовал себя неловко. Под ребрами справа слегка давило, боль в моей двенадцатиперстной кишке снова давала о себе знать. Так все обычно и начиналось — с легкого давления под ребрами справа. Порой боль отступала, как некоторое время назад, после кофе и пирожного. Но теперь она отдавала в бок, казалось, разлилась до самой поясницы. Меня охватило беспокойство: если она будет усиливаться, скоро станет невыносимой. Я побледнею, на лбу выступит испарина, а это уже трудно скрыть.

— Вы плохо себя чувствуете? — спросит он. Что я скажу? Что это из-за кофе и пирожного? Кофе превосходный, пирожное превосходное, я сам это подтвердил. Ничего страшного, продолжайте — так тоже не скажешь, ведь неловко признаваться, что болен. Тем более в такой момент, когда он сказал мне о смерти отца, а я ему в ответ начну про свою язву двенадцатиперстной кишки... Согласитесь, это, мягко говоря, неудобно. Одну боль никогда не следует противопоставлять другой. Каждая сама по себе, единственная в своем роде.

Я размышлял, как бы незаметно сунуть руку под пиджак и протолкнуть нараставшую боль внутрь — иногда это помогало. Часто выручало меня на людях. Или, например, ночью. По ночам обычно болело сильнее всего. Когда терпеть уже делалось невозможно, я сползал с кровати и, присев на корточки, словно бы вдавливал рукой боль внутрь, да еще прижимал ее всем телом, прильнув подбородком к коленям. Иногда сидел так всю ночь, до утра — это был единственный способ выдержать. Так я с этим и жил. С каких пор? На какой-то из строек началось. Сначала только весной и осенью. Иногда я даже собирался пойти к врачу. Но летом и зимой все проходило, и я забывал. Я похудел, как щепка. Все меня спрашивали, что со мной, почему я так плохо выгляжу. Ты чем-то болен? Ничем не болен, просто я такой.

Я не выносил, когда кто-нибудь начинал меня жалеть. Вроде бы не болит, а пожалеют — и боль возвращается. Пил я льняное семя, а как же. Именно это я и делал — всё, как вы говорите. Заливал столовую ложку на ночь теплой водой и утром выпивал натощак. Немного помогло. Водку я уже почти совсем не мог пить. Есть тоже старался только вареное, нежирное. Позже сел на строгую диету. Так мне коллега, пианист из оркестра, посоветовал. У него было то же самое. Только он ходил к врачу.

Вы не поверите: когда я играл, никогда ничего не болело. Играли до поздней ночи, иногда до самого утра — и ничего. Представляете, я весил на двадцать килограммов меньше, чем обычно бывает при моем росте. Нижняя челюсть выдавалась вперед, вместо щек — ямы, нос удлинился. Потом, гораздо позже, когда я поправился и немного набрал вес, жена однажды призналась, что, глядя на меня, она думала: мое лицо вот-вот станет похожим на череп.

Я шил смокинг к нашей свадьбе, портной снимал с меня мерку, возился-возился