Он не пошевелился, не протянул руку за кольцом.

– Мне так жаль, – сказала я. – Так жаль, что сделала тебе больно.

Хью по-прежнему не двигался, и у меня возникло ощущение, что я держу кольцо над бездной, что стоит мне отпустить его, и оно провалится сквозь землю. Но я не могла отвести руку. Ее удерживало таинственное чувство, которое появляется у кошек когда они забираются на самую верхушку дерева на конец ветки и, с ужасом видя, где оказались, просто отказываются спуститься. Я продолжала протягивать ему кольцо. «Возьми его, пожалуйста, возьми». – сжимая его с такой надеждой, что рисунок на кольце отпечатался на подушечках моих пальцев.

Хью сделал шаг назад, прежде чем обернуться и выйти из комнаты.

Когда он ушел, я положила кольцо на стол рядом с его креслом. Подвинула его под лампу, которую у меня не хватило духу выключить.

Я спала в гостевой комнате или, выражаясь точнее, лежала в гостевой комнате с открытыми глазами. В качестве расплаты я снова и снова заставляла себя прокручивать картину его ухода: как он поворачивается, его профиль на фоне тускло светящихся окон. Острая неприязнь, которую он чувствовал ко мне, передалась даже мышцам его лица, сведя их подобием судороги.

Прощать было куда тяжелее, чем испытывать угрызения совести. Я не могла представить, какие страшные усилия требуются, чтобы переломить себя.

Большую часть ночи шел дождь, налетая огромными черными потоками ливня и лупя по деревьям. Прежде чем уснуть, я успела увидеть за окном первые признаки рассвета и очень скоро проснулась от благоухания сосисок и яичницы – ошеломительного запаха готовки Хью.

Есть вещи необъяснимые, мгновения, когда жизнь выстраивается таким странным образом, что можно разом найти в ней целый архив скрытых смыслов. Запах готовящегося завтрака поразил меня именно так.

Это было в тот февральский день, когда закончился наш брак, – 17 февраля, первая среда Великого поста, день пепла и окончания сроков. Хью тогда приготовил завтрак – яичницу с сосисками. Это было последнее утро перед моим отъездом. Благословение.

Я спустилась вниз. Хью с лопаткой стоял у плиты. Раскаленная сковородка яростно шипела. Он поставил на стойку две тарелки.

– Есть хочешь? – спросил он.

Есть мне совсем не хотелось, но, зная его неколебимую веру в силу подобных завтраков, я кивнула и улыбнулась, ощущая трепет какого-то нового, стремящегося утвердиться ритма.

Я залезла на табуретку. Хью положил мне половину омлета с овощами, порезанные сосиски и смазанные маслом английские оладьи.

– За дело! – призвал он.

Он замолчал, и я почувствовала, что он стоит прямо за мной, прерывисто дыша. Мне хотелось оглянуться, но я боялась разрушить то, что готово было случиться.

Казалось, мгновение зависло в воздухе и вращается медленно, осторожно, как осколок стекла, направленный на солнце, чтобы преломить его лучи. Внезапно Хью положил руку на мое запястье. Я сидела не шевелясь, пока он медленно провел ею до плеча и обратно.

– Я скучал, – шепнул он мне на ухо.

Я впилась в его руку, прижала к лицу, коснулась губами. Через миг он мягко отнял руку и положил себе на тарелку вторую половину омлета.

Мы сидели на кухне и ели. За окнами был виден промытый дождем мир – деревья, трава и кусты в серебряных дождевых каплях.

Никакого великого отпущения грехов не будет – только прощение, которое пьется мелкими драгоценными глотками. Хью будет черпать его из своего сердца и поить им меня с ложечки. Хватит и этого.

Когда паром пристает к причалу острова Белой Цапли, капитан второй раз дует в свой рожок и я подхожу к поручням. Помню, как цветы летели в воду, когда судно отчаливало в мае прошлого года. Грустная прощальная вечеринка. Теперь это словно часть истории, которая понемногу начинает обращаться в прах, и в то же время мне кажется, будто я была здесь минуту назад. Вот и лепестки, похоже, все еще плавают на воде.

Февраль. Болота как золотисто-желтые моря. Я чувствую их цвет своей кожей – как тепло, как солнце. Остров навсегда останется неподвижной точкой мигрирующего мира.

На причале лает Макс. Я думаю о русалках, свисающих с потолка лавки Кэт, белых цаплях, летящих вдоль протоки, опавших розовых кустах в монастырском саду. Воображение рисует мне русалочье кресло, одиноко стоящее в часовне. Весь остров накатывает на меня, как волна прилива, и, по правде сказать, в какой-то момент я не знаю, смогу ли ступить на берег. Я словно приросла к месту, моля, чтобы это прошло, зная, что оно пройдет. Все проходит.

Когда я сказала Хью. что мне нужно съездить повидать мать, быть на острове в первую среду поста, он сказал: «Конечно, – и минуту спустя добавил: – Ты уверена, что хочешь повидать только мать?»

Не так часто, но время от времени печаль и недоверие сквозили в его взгляде. Лицо его принимало замкнутое выражение. И он уходил. То есть, конечно, зрительно и телесно он оставался рядом, но его сердце – даже дух – отлетали куда-то к другим берегам. Через пару дней он возвращался. Я находила его за приготовлением завтрака, насвистывающего, с новой порцией прощения.

Каждый день мы исследовали незнакомые территории. Мы не стремились восстановить наш старый брак – ни я, ни даже Хью не хотели этого, – скорее, мы отложили его в сторону и начали все совершенно заново. Наша любовь изменилась. По-моему, она одновременно и помолодела и стала старше. Она мудра, как старушка, искушенная прожитыми годами, но и свежа и нежна, ее надо баюкать на руках и защищать. В некотором отношении мы стали ближе, перенесенная боль завязала прочные узлы близости, но появилась и отдаленность, необходимая дистанция.

Я пока еще не рассказала Хью об узелке, который завязала тогда в море. Вместо этого я поведала ему о русалках. Они принадлежат себе, как-то сказала я ему, и он нахмурился, как всегда, когда взвешивает про себя что-то, в чем не до конца уверен. Я знаю, что временами его пугает эта новая отдаленность, моя независимость, неколебимая верность себе, но убеждена, что рано или поздно он полюбит эту часть меня, как люблю ее я.

Однажды я с улыбкой сказала ему, что вернули меня к себе русалки. Я имела в виду – к воде, глине и толчкам прилива в моем теле. К одинокому острову, так долго таившемуся во мне, который мне было совершенно необходимо найти. Но я попыталась объяснить и то, что они вернули меня домой, к нему. Не уверена, что он больше моего понимает, как принадлежность себе позволяет мне в большей мере принадлежать ему. Просто я знаю, что это так.

«Нет-нет, я не собираюсь с ним видеться, – сказала я Хью в тот день. – Можешь поехать со мной, если хочешь. Поехали».

«Все в порядке. Поезжай, – ответил он. – Тебе нужно съездить и побыть на острове, и кончим на этом».

Теперь, спускаясь по сходням, я собираюсь с духом, чтобы соединить все и разложить по местам.