бравадой, с такой уверенностью в его громоподобном действии, что я растерялся. Для меня оно было пустым звуком. Где и почему должен был я его слышать? Кто это – коллега-писатель, дальний родственник, знаменитый спортсмен? «Мокли? Мокли?» – повторял я про себя. Никаких ассоциаций не возникало. Между тем мой гость, по-видимому, не заметил, что его откровение не родило отзвука, и напористо продолжал:

– Теперь вы понимаете, почему я не мог назваться. Ужасно порядочно с вашей стороны, что вы это так приняли. Мне надо было сразу догадаться, что вы молодчага. Честно скажу, после того как это случилось, я жуть что пережил. Глаз сомкнуть не мог. Страшное дело. Сами знаете, каково это, когда ты пал духом. Я бы все равно не смог работать, даже если бы меня не уволили. Не думайте, что я переживаю. Провались они со своей работой. Я это директору в лицо сказал. Я не для того учился и получал образование, чтобы торговать чулками. Давно надо было уехать за границу. В Англии тебе хода нет, если нет руки или не подлижешься к разным выскочкам. Равные возможности – там, в колониях, где людей на сорта не делят и вопросов не задают.

Мне трудно выслушать ложное утверждение и не внести поправку.

– Поверьте, мистер Мокли, – сказал я, – у вас глубоко превратное представление о жизни в колониях. Вы найдете, что люди там точно так же пристрастны и грешат любопытством, как здесь.

– Не там, куда я еду, – возразил он. – Я убираюсь отсюда. Я сыт по горло. Да еще иск на мне висит, и только и дела целый день, что думать об этом несчастном случае. Ведь несчастный же случай. Пусть только попробуют свалить на меня. Я ехал по своей стороне и два раза сигналил. Мигалки там не было. Я не обязан был останавливаться. Старик и подвинуться не хотел. Видел же, что я еду, прямо на меня смотрел: попробуй, мол, наедь. Ну, думаю, я тебя пугну. Знаете, когда круглый день ездишь, видеть не можешь людей – все время заставляют уступать дорогу. Люблю иной раз разбудить их, когда нет полицейского рядом, чтобы запрыгали. Теперь это кажется часом, а все случилось в две секунды. Я еду прямо, жду, что старик отскочит, – и он идет прямо, шагает через дорогу, как будто он ее купил. Я только тогда понял, что он не собирается уступать, когда он был перед носом. Тормозить уже было поздно. Я нажал на тормоз и попробовал свернуть. И даже тут успел бы, если бы он остановился, а он так и шел прямо под меня – и угодил на крыло. Вот как было. Свалить на меня не удастся.

Все было именно так, как описал дядя Эндрю.

– Мистер Мокли, – сказал я, – правильно ли я понял, что вы и есть тот человек, который убил моего отца?

– Не говорите так, мистер Плант. Мне и без того паршиво. Он был великий художник. Я читал про него в газетах. Это еще обиднее, что он был великим художником. В мире и без того мало красоты. Я бы и сам хотел быть художником, только семья разорилась. Отец забрал меня после начальной школы, мальчишкой, и с тех пор пробавляюсь случайной работой. Настоящих возможностей у меня никогда не было. Я хочу начать снова, где-нибудь не здесь.

Я перебил его холодным, как мне казалось, тоном:

– А почему, собственно, вы явились ко мне?

Но ничто не могло вывести его из заблуждения, будто я к нему расположен.

– Я знал, что могу на вас рассчитывать, – сказал он. – И сколько буду жить, никогда этого не забуду. Я все продумал. У меня есть приятель, он уехал в Родезию; по-моему, в Родезию. Куда-то, словом, в Африку. Кинет же он мне тюфячок, пока я не встану на ноги. Замечательный парень. Ох и удивится же он, когда я к нему заявлюсь! Все, что мне надо, – это деньги на проезд, третьим классом, мне безразлично. Я за эти дни привык к лишениям… и что-нибудь на первое время. Пятьюдесятью фунтами я бы обошелся.

– Мистер Мокли, – сказал я, – так ли я вас понял, что вы просите меня нарушить закон и помочь вам скрыться от суда, а кроме того, дать вам крупную сумму денег?

– Вы все получите назад, до пенни.

– А связывает нас только то, что вы, исключительно от наглости, убили моего отца.

– Ну, если вы так к этому относитесь…

– Боюсь, что вы сильно переоцениваете мою доброту.

– Знаете что? Я вам сделаю выгодное предложение. Вы мне сейчас даете пятьдесят фунтов, а я вам через год возвращаю, плюс еще пятьдесят фунтов любому благотворительному обществу, какое вы назовете. Ну как?

– Не могли бы вы уйти?

– Я уйду, конечно. Если вы так на это смотрите. Я вообще жалею, что пришел. Как это похоже на людей, – сказал он, поднявшись с обиженным видом. – Все к тебе так и льнут, пока ты не попал в беду. Пока ты при деньгах, ты – «наш милый Майкл». А когда тебе нужен друг, тогда «вы переоцениваете мою доброту, мистер Мокли».

Я встал, чтобы проводить его, но, пока мы шли к двери, настроение у него переменилось.

– Вы не понимаете, – сказал он. – Меня могут посадить за это в тюрьму. С людьми, которые сами зарабатывают на жизнь, у нас в стране так и бывает. Если бы я разъезжал на собственном «роллс-ройсе», они бы пальцы подносили к фуражкам. «Какое огорчительное происшествие, – говорили бы они. – Надеюсь, вы сумели справиться с этим нервным потрясением, мистер Мокли», – а если ты бедный человек и едешь на двухместной… Мистер Плант, ваш отец не захотел бы, чтобы меня посадили в тюрьму.

– Он часто высказывал мысль, что всех автомобилистов, без различия званий, надо держать в тюрьме постоянно.

Мокли воспринял это с обескураживающим восторгом.

– И был совершенно прав! – вскричал он таким громким голосом, какой здесь можно было услышать разве что во время весенней уборки. – Я сыт по горло автомобилями. Я сыт по горло цивилизацией. Я хочу пахать землю. Вот – человеческий образ жизни.

– Мистер Мокли, неужели никакие мои слова не убедят вас, что ваши устремления меня не интересуют?

– Зачем же такая ирония? Если я тут лишний, достаточно было так и сказать.

– Вы тут лишний.

– Благодарю вас, – сказал он. – Только это я и хотел знать.

Я выпроводил его за дверь, но посреди вестибюля он опять остановился.

– Я истратил на венок последние десять шиллингов.

– Очень жаль, что вы потратились.