мне недоставало слов. Теперь слова пришли; я начал мысленно оплакивать отца, обращая, так сказать, речь на панихиде к моим собственным литературным воспоминаниям, и горе, подпруженное и направленное в русло, потекло быстро.

Цивилизованный человек не знает тех быстрых переходов в радости и в горе, которые свойственны дикарю; слова образуются медленно, как гной в ранах; чистые раны – не про него; сперва онемение, потом долгое нагноение, потом шрам, всегда готовый открыться. Чувствам его не просочиться за линию обороны, покуда они не нарядятся в форму противника; иногда они проникают толпой в деревянном коне, иногда – шпионами-одиночками, но всегда есть пятая колонна в гарнизоне, и она их встретит. Саботаж в тылу, штора поднята и опущена в освещенном окне, перерезан провод, ослаблена гайка, перепутаны документы – вот как рушится цивилизованный человек.

Я вернулся в дом, снова завесил окна, поправил на мебели чехлы там, где приподнимал их, и ушел, оставив все как было.

V

Рукопись «Убийства в замке Маунтричард» лежала на комоде в моей клубной спальне ежеутренним, ежевечерним и еженощным укором. Книга была объявлена на июнь, и до сих пор я не подводил моих издателей. На этот раз, однако, мне придется просить об отсрочке. Я дважды пытался сесть за роман и уходил с пачкой бумаги в верхнюю комнату, так называемую библиотеку, которую пожилые члены клуба использовали для сна между вторым завтраком и чаем. Но оказалось, что всякий интерес к работе у меня пропал; тогда я пошел в издательство и попытался это объяснить.

– Я пишу уже больше восьми лет, – сказал я, – и приближаюсь к климаксу.

– Простите, не понял? – с тревогой сказал мистер Бенвел.

– Я хочу сказать – к поворотной точке в моей профессиональной деятельности.

– Боже мой, надеюсь, вы не собираетесь заключить договор с кем-нибудь другим?

– Нет-нет. Я хочу сказать, что мне грозит опасность превратиться в автора патентованных боевиков.

– Опасность, позвольте заметить, весьма реальная, – ответил Бенвел и, не вставая с вращающегося кресла, отвесил легкий поклон с той кривоватой улыбкой, какая образуется иногда на лице человека, полагающего, что он сказал утонченный комплимент; эту улыбку он приберегал обыкновенно для авторов-женщин; слово «климакс» явно его расстроило.

– Я хочу сказать, что боюсь сосредоточиться на чисто технической стороне дела. Возьмите моего отца…

Мистер Бенвел почтительно заурчал и быстро придал лицу выражение озабоченности, подобающее при разговоре о новопреставленном.

– Он всю жизнь положил на то, чтобы совершенствоваться в технике. Боюсь, что, выдавая из года в год книгу, которую наверняка сумею написать хорошо, я могу впасть в автоматизм. Я чувствую, что достиг всего, чего мог достичь в этом литературном департаменте. Мне надо завоевывать новые земли.

Последнюю фразу я добавил из сострадания к мистеру Бенвелу, чья озабоченность перешла в настоящее беспокойство. Я подумал, что мой игривый тон немного его успокоит, – и напрасно, потому что мистеру Бенвелу приходилось уже не раз вести такие чересчур серьезные беседы со своими авторами.

– Вы стихов в Марокко не писали?

– Нет-нет.

– Каждый мой романист раньше или позже приходит сюда и объявляет, что написал стихи. Не понимаю, в чем дело. Это бесконечно им вредит. Не далее как на прошлой неделе Роджер Симмондс явился с чем-то вроде пьесы. Вы ничего подобного не видели. Все действующие лица – детали автомобиля… Нисколько не смешно.

– Нет, ничего подобного не будет, – сказал я. – Просто хочу поэкспериментировать с техникой. Мне кажется, рядовой читатель ничего и не заметит.

– Надеюсь, – сказал мистер Бенвел. – Учитывая, что вы нашли своего читателя… да возьмите того же Симмондса.

Я знал, о чем он думает: «Беда Планта в том, что он разбогател».

Отчасти он был прав. Деньги, которые мне оставил отец, и предполагаемая выручка от продажи дома избавляли меня на два-три года от необходимости работать; а продолжать заниматься делом только потому, что оно тебе удается, – это уже чистый спорт. Пачка писчей бумаги теперь внушала мне отвращение. Дважды я прятал ее под рубашки, дважды клубный камердинер выгребал ее оттуда и клал наверх. Кроме этой временной комнатушки над оживленной улицей, мне негде было держать вещи.

Чувство бездомности было мне в новинку. До сих пор я постоянно переезжал с места на место; раз в несколько недель являлся в Сент-Джонс-Вуд с сундуком, оставлял какие-то книжки, какие-то брал, прятал на зиму летние вещи; хоть ночевал я там редко, Сент-Джонс-Вуд был моей штаб-квартирой и моим домом; теперь нора была обложена, и чудилось мне, недалеко уже я слышу гончих.

Мои тогдашние затруднения символически воплотились в одной проблеме: как быть со шляпами. Их у меня оказалось много, и самых разных; две были шелковые – цилиндр, который я надевал на свадьбы, и другая, которую я купил несколько лет назад, вдруг решив, что буду охотиться на лис; были котелок, панама, мягкие шляпы – черная, коричневая и серая, зеленая тирольская шляпа, сомбреро, твидовые кепки для путешествий морем и по железной дороге; все это приобреталось постепенно, и все, за исключением, пожалуй, сомбреро, было более или менее необходимо. Неужели я обречен весь остаток жизни странствовать с этой нелепой коллекцией? Сейчас большая ее часть находилась в Сент-Джонс-Вуде, но в любой день переговоры о продаже могут закончиться, и мебель вывезут, продадут или отправят на склад.

Где мне повесить шляпу – вот что заботило меня.

Я договорился о встрече с Роджером Симмондсом и за вторым завтраком посвятил его в свои затруднения. Мне казалось, что я знаю Роджера всю жизнь; на самом деле мы познакомились только на втором курсе Оксфорда; мы вместе издавали студенческий еженедельник и с тех пор остались близкими приятелями. Он был одним из очень немногих людей, с которыми я переписывался, когда уезжал. А в Лондоне я часто с ним виделся. Иногда даже жил у него, потому что мы – он и еще человек пять – составляли своего рода компанию. Мы уже много лет близко знали друг друга, время от времени обменивались девушками, свободно одалживали и занимали деньги. В своем кругу мы пили больше и хвастались больше обычного. В общем, мы уже относились друг к другу довольно неприязненно; оставшись вдвоем или втроем, непременно перемывали косточки остальным; если же меня спрашивали о них на нейтральной территории, я отрицал, что дружу с ними. Про Роджера я говорил: «По-моему, теперь он не интересуется ничем, кроме политики».

Это более или менее соответствовало действительности. В конце двадцатых годов он начал писать и опубликовал несколько по-настоящему смешных романов, после чего занимал разные посты в газетах и кинокомпаниях; но недавно нашел