— Я не мог тебя отыскать, — он указал на свой стол. Похоже, жрец был не в состоянии встать с кресла. — Вот… Хокса написал для тебя этот отчет. Возьмешь с собой, когда будешь уходить.

Никакими словами нельзя было описать, что чувствовал Уэлгрин, пряча в карман докладную записку. Солнце уже садилось.

Он целый день пробегал зря. А теперь пора было заступать на дежурство. Только половина караульных могла приступить к работе.

Обед был совершенно несъедобным, просто отвратительным. Ко всему еще налетел шквал, и моросивший со вчерашнего вечера дождик превратился в настоящий ливень. Единственным приятным известием за это двойное дежурство было то, что рейд в Низовье оказался успешным. И стражники теперь тянули жребий, кому выпадет допрашивать арестованных.

В дверях дежурки показался лейтенант Ведемир.

— ..Сэр? Насчет вчерашнего… Насчет тех женщин, ткачих.

Я действовал от вашего имени…

Уэлгрин не сразу вспомнил, о чем речь.

— Что?.. А! Да ладно… Хрен с ними!

— Вы пойдете к ним?

Капитан покачал головой.

— Только если поступят новые жалобы. Я помню о них, лейтенант. Но, похоже, все складывается к лучшему. Я уже привык к мысли о том, что эти ткачихи существуют. Принял, так сказать, к сведению…

Ведемир удивленно поднял брови и ушел, ничего не сказав.

Уэлгрин хотел было позвать его обратно, но передумал. Где-то после полуночи на лестнице, ведущей в сторожевую башню, показался Трашер. Выглядел он, правда, все еще не лучшим образом.

— Ты точно решил меня сменить, Траш?

— На свежем воздухе мне легче. Так что можешь пойти поспать.

— Уэлгрин не особенно устал, но какой же солдат упустит возможность вздремнуть? Подходя к своей комнате, начальник стражи уже вовсю зевал. И тут оказалось, что шнурка от дверной задвижки нет на месте.

Уэлгрин выругался, решив, что просто забыл протянуть шнурок наружу, когда закрывал дверь. Такое случалось с ним уже не в первый раз. Он стал на колени и просунул припасенный на такой случай кусок проволочки в замочную скважину… И тут дверь открылась.

Уэлгрин в изумлении уставился на Теодебургу, которая зевнула, прикрыв рот рукой.

— Я просто засыпаю на ходу…

Начальник гарнизона все еще стоял на коленях.

— Ты?.. Но что ты здесь делаешь?

— Мне больше нечего тебе предложить.

Она отвернулась. Наверное, щеки ее залил румянец, но в тусклом свете лампы трудно было сказать наверняка.

— Ты был так добр к нам…

— Я?.. — Уэлгрин встал.

— Бейсибцы, которые пришли к нам сегодня днем, сказали, что выполняют твое распоряжение. Честно говоря, я не особенно тебе доверяла и опасалась самого худшего, когда они погрузили все в большую повозку. Когда нас вывезли за ворота, мы думали, что нас выгоняют из города. Дендорат был вне себя от ярости.

Тогда они стукнули его по голове и привязали к повозке. А потом перевезли все наше добро в небольшой домик и сказали, что можно будет заплатить за жилье готовым шелком!

Уэлгрин кивнул, усердно стараясь припомнить — что, собственно, говорил ему Ведемир, прежде чем он сказал лейтенанту, что беспокоиться больше не о чем…

Теодебурга не обратила внимания, как меняется выражение его лица.

— Мы еще не встречались с леди Куррекаи. Представь только, кузина самой Бейсы Шупансеи взяла нас под свое покровительство! Ты, наверное, очень хороший человек… Я с самого начала знала, что ты не бросишь нас на произвол судьбы… С той нашей первой встречи на пристани.

— Теодебурга…

— Берги. Называй меня просто Берги — это имя благозвучней, и его проще выговорить.

Уэлгрин ничего не сказал. Женщина смотрела на него, а он — на нее, с изумлением и странной печалью.

— Великие боги!.. — Она повернулась к стулу, на котором заснула перед его приходом. Ее рабочая корзинка повалилась на бок, из нее выпало веретено и покатилось по полу. Женщина в растерянности подхватила и веретено, и корзинку и прижала к груди.

Нить соскользнула с веретена и свесилась до самого пола.

— Что такие мужчины, как ты, делают со старыми девами?

Уэлгрин услышал, что она плачет. Он не мог этого вынести.

Хотел сказать ей, как все было на самом деле, но мысли скакали слишком быстро, не успевая вылиться в слова, в те слова, которые ему хотелось ей сказать. И Уэлгрин просто встал, закрыл дверь… А Теодебургой все сильнее овладевали стыд и страх.

— Пожалуйста, позволь мне уйти! — взмолилась она.

Пальцы женщины мертвой хваткой вцепились в корзинку с рукоделием. Пучки неспряденного шелка выскользнули из корзинки и развевались теперь от их дыхания. Уэлгрин почувствовал, как шелковистая паутина щекочет его подбородок, губы, кончик носа. И вспомнил, что Видела Иллира. Мысли Уэлгрина застыли, не в силах справиться с загадкой: что значит сейчас «принять свою судьбу» — позволить Теодебурге уйти или же — остаться? Что вообще он знает о женщинах, кроме того, что те, кто ему нравился, обычно ничего хорошего ему не приносили?

Теодебурга вся сжалась и попробовала высвободиться. Но она мало что могла противопоставить силе начальника гарнизона… хоть Уэлгрин мягко привлек ее к себе. Он чувствовал, как колотится ее сердце.

— Тебе не нужно уходить, — Уэлгрин опустил руки. — Ты удивила меня, вот и все. Мне никогда не приходило в голову, что однажды вечером дверь откроется сама собой и на пороге меня встретит женщина, которая мне рада…

— Не смейся надо мной…

— Я не смеюсь.

Уэлгрин закрыл дверь на задвижку. Берги не стала спорить.

Хаким машинально отхлебнул из кружки кислого дешевого вина. В любое другое время он непременно скривился бы от мерзкого вкуса, но сейчас даже ничего не заметил.

«Уехать из Санктуария!»

Каждая клеточка его существа боролась против этой мысли, стремясь и выбросить ее из головы, но эти слова вонзились в его мозг как иглы, копошились под крышкой черепа подобно крохотным, но крайне зловредным паразитам. Эти мысли неотвязно преследовали его после разговора с Бейсой, не давали покоя всю дорогу до «Распутного Единорога», пока он не укрылся в своем старом убежище — как раненое животное, забившееся в свое логово. Но даже здесь, в окружении приятной темноты, в которой были чуть слышны далекие разговоры, Хакима настигли эти ужасные слова:

«Уехать из Санктуария!»

Подняв кувшин, чтобы снова наполнить кружку, Хаким с удивлением обнаружил, что тот пуст.