В эркере стоял большой стол, на нем — куча набросков, альбомы для рисования, карандаши, ручки, фотографии, пепельницы и пустые стаканы. В углу ютился полусгнивший диван, заваленный, как и коридор, грязной одеждой. Тони тихонько заскулил, задумался. Атмосфера апатии — нет, даже отчаяния, — царившая в квартире, оказалась куда более давящей и жуткой, чем он предполагал. Не квартира, а навозная куча — в такой могло завестись и что-нибудь похуже Саймоновой мании.

Не переставая скулить, Тони подчетверенькал к столу, взобрался на стул, откинулся на спинку и начал наводить порядок в целлюлозном бардаке. Он не мог не заметить, что среди бумаг очень много материалов о людях. Под слоями мусора Тони обнаружил все книги Джейн Гудолл про людей реки Гомбе, гору газетных статей про научные эксперименты, которые на них ставят, рекламные листовки от организаций по защите прав животных, распоказывающие о тяжелой жизни людей. Критик присвистнул: не удивительно, что на столь питательном бульоне Саймонова человекомания расцвела махровым цветом. Но он нашел и прямые указания на то, в каком направлении двигалась мысль художника в последние недели перед припадком и чем было занято его воображение в то самое время, когда он заканчивал свои апокалиптические полотна.

Тони один за другим извлекал из груды наброски, выполненные черным карандашом на толстой бумаге. На них красовались фрагменты последних картин Саймона, однако вместо шимпанзе, населявших холсты в галерее Левинсона, наброски давали приют голым, похожим на зомби фигурам людей. Вот люди куда-то бегут, как всегда, на задних лапах, неуклюже; вот шагают строем, шеренга за шеренгой, локоть к локтю; вот сидят рядом, не касаясь друг друга, не чистясь, заточенные в беззначную тюрьму собственного убогого, мрачного сознания, не в силах выползти за пределы своего примитивного мышления.

Тони начал было сортировать наброски, из любопытства и союзнического долга, но по мере роста кипы странно-ироничных изображений города в виде тропической рощи его критическая жилка напоминала о себе все настойчивее. Чем больше рисунков просматривал Тони, тем больше убеждался, что эти наброски куда сильнее, куда лучше выставленных у Джорджа картин. Несколько карандашных линий сделали то, чего не сумели многие ведра масляной краски;[101]изображенный Саймоном причудливый, искаженный мир, которым правят люди, гораздо ярче показывал, в каком состоянии пребывает современный шимпанзе.

Подумав, что было бы, попади эти рисунки к какому-нибудь другому шимпанзе, который ради красного жеста не остановится ни перед чем, Тони поежился и мрачно зарычал. По меньшей мере такой воображаемый шимпанзе мог бы опубликовать их как иллюстрацию глубины психического нездоровья художника и тем самым нанести непоправимый ущерб не только репутации Саймона, но искусству в целом. Что же делать? Тони, продолжая ухать себе под нос, вылез из-за стола и зачетверенькал кругами по квартире. На кухне он нашел пакет и набил его наименее грязными из разбросанных по полу футболок. Заметив в одном из ящиков брюки, Тони на миг задумался, но затем решил: вероятность того, что у Саймона возникнет желание спариваться в столь экзотическом обличье, стремится к нулю, а стало быть, брать незачем.

Завершив печальный процесс сбора вещей, Тони поплелся было прочь, но понял, что не может так просто оставить рисунки, на которых мир шимпанзе превращается в мир людей. Несколько раз он пытался закрыть за собой дверь, но едва брался за ключ, бумаги на столе словно бы взвывали, как стая разгневанных бабуинов. В конце концов Тони прочетверенькал обратно и снова стал внимательно разглядывать наброски. Краем глаза он заметил в углу комнаты, у запыленного радиатора, чертежный тубус и прежде, чем успел осознать, что делает, схватил его задней лапой, а передними свернул рисунки в трубку и поместил их туда.

Под горой набросков обнаружились три баночки с прописанными Саймону таблетками. Тони поднес их одну за другой к глазам и изучил этикетки. На одной значилось «Прозак, 50 мг ежедневно», на другой «Диазепам, 20 мг по необходимости», на третьей нечто незнакомое — «Калмпоз», пятимиллиграммовые розовые кругляшки. Эти последние Тони спустил в унитаз, а прозак и диазепам прихватил с собой — с первым отлично идет «белая голубка», а второе отлично помогает от последствий первых двух, к тому же Саймону в его текущем состоянии они не понадобятся.

Длинный и низкий «вольво» седьмой серии взурчал вверх по пандусу и остановился у входных дверей больницы «Чаринг-Кросс». Из его анальной трубы вырывались жирные клубы черного дыма, загрязняя кусок неба, который угораздило спуститься слишком низко к земле. Вел машину Прыгун, держась за рулевое колесо по всем правилам — две лапы на без десяти минут три, две лапы на двадцать минут девятого. На его хитрой морде играла натянутая улыбка, необычная в двух отношениях — во-первых, она была совершенно искренней (еще бы, его планы на всех парах спешили к реализации), во-вторых, совершенно лживой.

Из-за правого плеча до Прыгуна донесся какой-то шум, но он и не поворачиваясь понял, что это Зак Буснер и его новый гость покидают больницу.

— «ХуууууГрааа»! Что же, Уотли, Джейн, счастливо оставаться. — Буснер стоял у дверей на задних лапах, левой передней крепко держа своего нового подопечного, а правой передней отбиваясь от назойливых молодых врачей, которые, несмотря на поздний час, сгорали от желания почистить высокоученую знаменитость.

— «ХуууууГраааа» Буснер. Я хотел бы пожелать вам удачи с мистером Дайксом, хотя, должен призначиться, боюсь «грррннн», что одной удачи вам не хватит…

— «Хууууу» что это вы такое имеете в виду, хотел бы я знать? — Буснер жестикулировал сдержанно, но заключенная в знаках угроза была видна невооруженным глазом. Уотли немедленно отступил и повернулся к Буснеру задницей.

— Ничего! «Хуууу» правда, правда совершенно ничего.

— Ну, тогда ладно. Итак, Джейн, я ухну тебе утречком. Как я уже жестикулировал, ты внесла совершенно неоценимый вклад в изучение болезни мистера Дайкса как с чисто клинической точки зрения, так и с научной.

— «Чапп-чапп» благодарю вас, Ваша Анальная Лучезарность, Ваша Несравненная Звездадность…

— Джейн, ради Вожака. Дай я поцелую твою задницу… — Буснер на прощание чмокнул миниатюрную самку в ее не менее миниатюрную седалищную мозоль, коротенько побарабанил по оранжевому пластиковому ящику, который не давал сломанной больничной двери закрыться, а затем повел Саймона — тот был так ошарашен дневным светом, беготней шимпанзе и перспективой пусть ограниченной, но свободы, что и не думал поднимать лапы, — к машине. Открыв заднюю дверь, Буснер запихнул Саймона в салон, захлопнул дверь, встал на дыбы, перепрыгнул через крышу «вольво», побарабанил по ней, еще раз ухнул провожающим и наконец запрыгнул через окно на переднее пассажирское сиденье.

Все присутствовавшие шимпанзе, как один, громко заухали, и «вольво» отправился восвояси, но путешествие длилось недолго, так как пробка начиналась прямо на Фулем-Пэлес-Роуд. Было уже полпятого, час пик (который длился, конечно, не час, а целых четыре, и на пике находились в основном эмоции застрявших на дорогах водителей) в самом разгаре.