— В самом деле «хуууу»?

— Да-да, более того, как показывается, задница — зеркало души шимпанзе.

— В самом деле «хууууу»?

— Так точно.

— Ну, тогда понятно, почему вы, шимпанзе, не прикрываете свои зады. — Саймон испытывал острейшее удовольствие от пикировки, она будила в нем безудержное веселье, служившее единственным лекарством от этого ужаса перед глазами — улицы, полной обезьян.

— Не прикрываем «хуууу»?

— Ну да, да, так, как я раньше просил вас.

— «Хуууу!» Я понял, вы «чапп-чапп» имеете в виду брюки. Значит, люди носят брюки постоянно «хуууу»?

Теперь, по логике вещей, настал черед Буснера расхохотаться, но он сдержался, чувствуя, что этот идиотский обмен знаками может быть началом прямой жестикуляции с психозом. Если только ему удастся найти дорогу в Саймоновом психотическом тумане, кто знает, может, тот рассеется, и художник снова станет нормальным, цельным шимпанзе.

— Верно. — Саймон очень аккуратно подбирал жесты. — Понимаете ли, нагота — табу в большинстве человеческих культур, так как обнажение нижней части тела подразумевает демонстрацию гениталий, что может вызвать нездоровый, неприличный сексуальный интерес.

Буснер опешил и на некоторое время занялся чисткой самого себя. С Саймоновым дерьмом он давно разобрался, но в шерсти пряталось еще что-то засохшее и очень ему мешало. Буснер послюнил пальцы и хорошенько смочил надоедливое липкое нечто, одновременно жестикулируя:

— Понимаю, понимаю, в этом есть смысл, ведь, в конце концов, люди, насколько мне известно, в основном лишены шерстяного покрова «хууууу»?

— Ну, то немногое, что у них есть, покровом обозначить никак нельзя.

— И люди, насколько я знаю, спариваются независимо от того, есть у самки течка или— нет «хуууу»?

— Спариваются «хууууу»?

— Совершают половой акт, копулируют, занимаются любовью… трахаются, когда особь женского пола не находится в возбуждении, характерном для периода овуляции.

— «Клак-клак-клак!» Совершенно верно! Более того, большинство знакомых мне самцов человека из кожи вон лезут, чтобы ни в коем случае не трахнуть самку в момент овуляции. В конце концов, делать детеныша всякий раз, когда трахаешься, — полный идиотизм, не так ли «хуууу»?

— Понимаю, понимаю, конечно, совершенно ни к чему. — Буснер опустил лапы. Он был потрясен ответами Саймона, устройством его мании; все его жесты абсолютно осмысленны и укладываются в единую, хотя и безумную, картину. В самом деле, если вы разумное животное с половым поведением, оторванным от всяких требований биологической необходимости, животное без шерстяного покрова, то, разумеется, вам придется завести себе какую-то одежду для нижней части тела, иначе как вы… будете прикрывать свои набухшие седалищные мозоли…

— «Хуууууу Грааааа!» — Теперь уже Саймон встал на заднем сиденье на задние же лапы и подставил под морду терапевта собственную, сморщенную и непонимающую, — дело в том, что Буснер невольно выказал свою мысль вжест.

— «Хууууу» я показывал, что созначен с вами — для самки человека естественно носить одежду на нижней части тела, дабы не показывать всем на свете свою набухшую седалищную мозоль…

Буснер снова бросил показывать и занялся липкой лужей у себя на пузе. Саймон пристально смотрел на него. Вот что больше всего раздражает меня в этих животных — они могут общаться с тобой на самом высоком уровне, пусть знаками, и глубина их сознания потрясающе велика, но посреди фразы, когда ты только-только начинаешь что-то понимать, они вдруг бросают жесты и начинают чесаться, как самый последний шелудивый пес. Как Сарин ретривер Грейси, чья негнущаяся лапа все время судорожно скребла брюхо.

Набухшие седалищные мозоли — вот, значит, что это такое, конечно, как я раньше не догадался. Они похожи на чудовищно увеличенные в размерах половые губы. Да нет, это и есть чудовищно увеличенные в размерах половые губы. Саймон поразмышлял, вспомнил, как ласкал Сарино тело, безволосое, стройное тело, как исследовал ее сокровенные изгибы. Вспомнил, как переворачивал ее, как ее точеные ножки, стройные, ножки школьницы, расходились в стороны и являли его взору крошечную челку волос и многослойную розовую бездну. У шимпанзе — у той, что смела утверждать, будто она и есть Сара, той, что навещала его в больнице, той, что жестикулировала с ним по видеофону, — было какое-то гигантское вздутие в паху. Что же это могло быть, если не промежность, раздутая, доведенная воображением, так показать, до логического конца? Так что же сие означает? Обезьяний мир — просто чудовищная фантасмагория, ночной кошмар, сотканный из ниточек его безумия? Его апокалиптические картины, сложные отношения с телом Сары, жуткая потеря чувствительности, наступившая после того, как у него отобрали детей, — все это, кажется, прямо связно с его нынешним самочувствием, все это вписано в его уродливое настоящее. Настоящее одновременно обыденное и неизъяснимое, с его текущим фоном в виде Хаммерсмитской развязки, с его текущими декорациями в виде салона «вольво», рекламного щита какой-то газировки, недоеденной куриной ноги, валяющейся на тротуаре, и, конечно, куска дерьма в качестве иронически-эсхатологического контрапункта.

Саймон вздрогнул, сполз по сиденью, забился в угол, показал Буснеру, что пока не хочет больше жестикулировать. Он закрыл руками свои большие уши, уткнулся мордой в задние лапы и стал ждать, что будет и когда же все изменится.

Прыгун все так же вел «вольво», его вожак, на время забыв о Дайксе, уселся в кресле, вытащил из портфеля последний номер «Британского журнала эфемерного» и погрузился в чтение. Ни уханье шимпанзе, ни рев моторов соседних машин не могли отвлечь его, ибо, разумеется, он читал собственную свежеопубликованную статью.

Саймон вышел из транса, когда «вольво» свернул с эстакады Марилебон и пополз вверх по Глостер-плейс в сторону Риджентс-Парка. Этот район Лондона Саймон знал куда лучше, и ему стало любопытно посмотреть, насколько ошимпанзечивание мира изменило здешние места. Ответ был — не слишком-то. Лондон, подумал Саймон, даже в лучших своих проявлениях представляет собой чудовищный тошнотворный коктейль из радикально несовместимых друг с другом зданий. Тут что-то старое, там что-то новое, везде заимствованные архитектурные стили, везде синее зеркальное стекло, лишь умножающее окрестное уродство.

У мечети в Риджентс-Парке Саймон увидел шимпанзе-мусульман, это его позабавило. Самцы в тюбетейках, теребят лапами длиннющие четки, а самки и хотели бы, да не могут не нарушать законы веры, так как чадры на них с вырезами.

На ветвях деревьев, составлявших участок зелени между каналом[103]и дорогой, висели шимпанзе-бродяги. Поначалу Саймон их даже не заметил — так хорошо их скрывала листва, но то тут, то там с ветки свешивалась лапа и швыряла наземь банку из-под пива, и тогда художник смог разглядеть этих искусников загадить все, что ни попадется под лапу, и еще раз криво улыбнулся.