я лично заметил, совершенно механически, тем не менее оставлять это моление без внимания нельзя1005.

В том же отчете, однако, утверждалось, что именно «отдельные фанатики» заставляют чрезмерно увлеченную полицию делать необоснованные обобщения об антироссийской активности. В заключение сказано следующее: «[Полиция] из мухи делает слона»1006.

Три недели спустя жандармы из соседнего Симбирска также не смогли представить доказательств проосманской активности среди мусульман, но настаивали на том, что татарам ни в коем случае нельзя доверять:

И они остались теми же татарами, как и были в отдаленные времена, и с тем же фанатизмом своей веры, а потому, кто может ручаться за их преданность России в случае войны с Турцией…1007

Именно в этой атмосфере взаимной подозрительности следует рассматривать отказ от выборов местных чиновников. Слухи в то время играли важную роль1008. Дело Больших Тиганов является примером того, как слух о предстоящем насильственном обращении в христианство заставил целые общины игнорировать простые требования государства, которые были общепринятыми на протяжении веков. Любой список имен, подписанных заявлений или другой информации (включая деревенские вывески) становился подозрительным: не хотят ли власти узнать имена всех жителей для обращения в православие? Пытаются ли их заставить подписать что-то непонятное и обманом формально принять христианство?

Эти опасения распространялись как лесной пожар. Ложные слухи и страх перед крещением вскоре стали причиной многочисленных случаев сопротивления. В первой половине 1879 года местные власти столкнулись с отказами избирать полицейских и пожарных в селах Новые Урагары, Старые Урагары, Бибаевы Челны (все в Спасском уезде, недалеко от Больших Тиган) и Мамалаево Мамадышского уезда (недалеко от Икшурмы, где пять лет спустя произойдет нападение на землемера Бурлянда)1009. Все эти случаи похожи на описанный выше: они начались с отказа крестьян проводить выборы и передавать властям любую информацию в письменном виде. В каждом деле последующие полицейские расследования обнаруживали первопричиной всего слух о том, что любой документ с печатью, переданный государству, будет истолкован как принятие крещения. Обычно распространителем выступал сельский староста, купец или мулла, побывавший в соседней деревне, губернской столице или на местном базаре. Некоторые деревни даже составляли между собой письменные соглашения, в которых говорилось, что только небольшое число крестьян должно отвечать на вопросы представителей государства; что, поскольку они опасаются за свою веру, не следует передавать никаких документов с печатью или других письменных подтверждений; и что если кто-то из них окажется в суде, то община продаст землю для найма защитника1010.

Хотя обвиняемые в сопротивлении властям всегда утверждали, что действуют как представители своих деревень, правоохранительные органы старались привлечь их отдельно — обычно как распространителей ложных слухов и подстрекателей к неповиновению. При этом обвинения в адрес конкретных лиц не были случайными. Приговоры по всем рассматриваемым делам были основаны на уличающих показаниях по крайней мере некоторых односельчан обвиняемых. Как я уже отмечал, представление о деревнях как о коллективных акторах, работающих и выступающих в унисон против властей, — это миф, взращиваемый и распространяемый имперскими элитами, как либеральными, так и консервативными. В реальности обычно находились люди, готовые свидетельствовать против других. Результатом таких показаний было то, что многие обвиняемые приговаривались к кратковременному аресту в тюрьмах или исправительных учреждениях. Однако в некоторых случаях непокорные селяне оставались безнаказанными. Например, после того как толпа татарских и русских крестьян на волостном сходе в Мамадышском уезде, предоставив новому уряднику жилье, отказалась дополнительно платить за него, прокуратура Казанской судебной палаты решила не выдвигать обвинений против зачинщиков. Вместо этого она упрекнула полицию и местную администрацию: отказ от уплаты не был преступлением, утверждала она, поскольку требование оплаты не имеет законного основания; если крестьяне предпочли предложить только жилье, они имеют на это полное право1011.

Во многих деревнях Казанской губернии реакция была не столь жесткой, как в вышеупомянутых случаях. Тем не менее губернатор Скарятин не доверял подобному спокойствию. После нескольких случаев сопротивления зимой 1878/79 года он приказал в феврале 1879 года всем исправникам внимательно следить за местными татарами и держать его в курсе событий на местах. Как оказалось, докладывать было практически нечего. Из разных уездов поступали полицейские рапорты, и все они сводились к одному и тому же выводу: в деревнях нет никаких волнений и не происходит ничего подозрительного1012. Приведем лишь один пример: полиция на границе Царевококшайского и Казанского уездов определяла местные татарские общины как «совершенно спокойные» и писала, что «никакого враждебного с их стороны действия незаметно»1013. Такое относительное спокойствие нельзя объяснить недостатком информации: поскольку муллы и купцы регулярно путешествовали по губернии, местные жители были полностью осведомлены о беспорядках в других местах. Так называемые «каштаны» — термин, используемый для обозначения людей, распространяющих слухи, — также были активны на местном уровне и устраивали небольшие собрания в частных домах1014. Несмотря на «недовольство» предполагаемыми планами властей установить церковные колокола, сельские сходы не созывались и деньги на петиции тоже не собирались. Слухи о том, что власти собираются переселять целые семьи, так же не вызвали никаких явных недовольств. В августе 1879 года местная полиция в своих отчетах Скарятину докладывала, что, хотя подобные слухи в нескольких татарских и русских деревнях существуют, никаких признаков неповиновения не наблюдается1015.

***

Хотя недовольство и сопротивление были реальностью в Поволжье в 1870–1880‐х годах, их масштабы не стоит преувеличивать. В сознании царских чиновников они часто оказывались гораздо значительнее, чем были на самом деле. Кроме того, напряженность не означала насилие. Сопротивление власти часто принимало форму отказа, за которым следовали длительные усилия по убеждению. Насилие имело место, но оно редко было доминирующей стратегией.

Местное сопротивление было обусловлено социально-экономическими условиями, культурными страхами и меняющимися формами управления. В рамках тотальной модернизации и стандартизации имперский центр стремился усилить контроль над сельской местностью. И землевладельцы, и государственная администрация все больше стремились к тому, чтобы государственные чиновники контролировали и утверждали все земельные сделки. Если в Крыму чиновники выполняли эту роль на протяжении десятилетий и даже столетий, то в поволжских губерниях они делали это гораздо менее систематически. Те же реформы, которые привели к эмансипации, самоуправлению, большей подотчетности и участию в жизни общества в малых городах и сельской местности России, повлекли за собой беспрецедентную степень проникновения на уровень села.

Причины, по которым такое взаимодействие могло перерасти в насилие, часто были социально-экономическими, а иногда и культурными: хотя борьба по религиозным вопросам во многом способствовала созданию атмосферы недоверия, многие случаи сопротивления были вызваны требованиями