к князю Сергею Михайловичу Голицину в студенческом фрачном мундире и полном придворном облачении, затянутого в короткие белые штаны, в шелковых чулках и башмаках с пряжками. Отец его ехал вместе с ним, одетый во фрак, как обыкновенные смертные. Старик любовался нарядным одеянием сына. «Посмотрите, – говорил он, вспоминая свою молодость, – все мы прежде иначе на бал не ездили; а теперь что?» Но студенты, которые решались облечься в этот костюм, ставились в очень неловкое положение, ибо, кроме придворных чинов, они одни щеголяли в этой форме. Их даже спрашивали с усмешкой, зачем их так наряжают?

Какое впечатление производил на нас Голохвастов, можно видеть из сложившейся у нас тогда песенки, которая может служить образчиком тогдашних студенческих воззрений. Однажды после одного из торжественных явлений Голохвастова, Алябьев сказал мне: «Недурно бы про него сложить песню в русском духе с следующим началом:

Ой ты гой, еси Дмитрий Павлович,

И ума у тебя нет синь-пороха

И душенька в тебе распреподлая!»

Я немедленно за это принялся и описал его приезд в университет; Алябьев сделал некоторые поправки. Помню следующие стихи:

А как едешь ты, Дмитрий Павлович,

Во карете своей с четверней лихой,

На запятках с слугой в галуне златом,

Уж навстречу к тебе на крыльцо бежит

Сам инспектортолстяк, весь запыхавшись,

Весь запыхавшись, в поту взмокнувши,

И за ним во вслед стая подлая

Всех помощников и наушников,

Словно серая утка с утятами;

Принимают тебя все почтительно,

Нагибаются все пред начальником,

Пред начальником чина важного,

Пред действительным статским советником.

А идешь ли ты в аудиторию,

Пред тобой выступает солдат лихой,

Кресла тащит он деревянные,

Деревянные все дубовые,

И идешь ты за ним словно птицажар

Разнаряженный, накрахмаленный,

В парике своем, с бакенбардами,

С бакенбардами, золотистыми

И со вздутым хохлом и примазанным;

Шея стянута в пышном галстуке;

И звезда на груди светит ясная

И кресты блестят, как жемчуг драгой,

И красуется лента алая,

Лента алая, что царьбатюшка,

Что царь светлый дал, очи ясные,

За поклон тебе, за солдатчину.

Нагибаешься ты на все стороны,

На все стороны свысока глядишь.

А как вступишь ты в аудиторию,

Сам профессор скорей лезет с кафедры,

И студенты все пред тобой встают;

И рассядешься ты в кресла мягкие,

Величаво глядишь из брыжжей своих,

Сосчитаешь сам ты студентов всех,

И осмотришь их, все по форме ли,

И застегнуты ли на все пуговицы,

На все пуговицы с золотым орлом.

И ведешь ты речь с ними важную,

И высказываешь думы крепкие

На смех им говоришь пошлы глупости

И срамишь себя ты торжественно.

Ой ты гой еси, Дмитрий Павлович,

Убирайсяка ты поскорей от нас,

Поскорей бы тебя во сенат сослать

И советника дать тебе тайного;

Помолились бы мы все у Иверской

И поставили бы ей свечу толстую,

Свечу толстую раззолочену;

Что избавила нас от тебя, скота,

От тебя скота, от безмозглого.

В таких-то, довольно неприличных, выражениях изливалось неудовольствие студентов на происшедшие в университете перемены, которых козлом отпущения был в наших глазах менее всего повинный в них попечитель. Наше желание исполнилось: Дмитрий Павлович недолго побыл в университете: он вышел, кажется, уже в 1849 году. Но от этого не только не сделалось лучше, а, напротив, сделалось гораздо хуже. Вместо него был назначен Назимов, которого единственная задача состояла в том, чтобы ввести в университете военную дисциплину. Комплект студентов, кроме медицинского факультета, был ограничен тремястами человек; философия, как опасная наука, была совершенно изгнана из преподавания, и попу Терковскому поручено было читать логику и психологию. Наконец, в Крымскую войну введено было военное обучение: студентов ставили во фронт на университетском дворе и заставляли маршировать. Московскому университету, да и всему просвещению в России нанесен был удар, от которого они никогда не оправились. Высокое значение Московского университета в жизни русского общества утратилось навсегда.

К счастью, я всего этого не видал. Все это совершилось уже после моего выхода из университета. Но и заведенные при нас порядки были нам в тягость. Мы сравнивали их с прежнею вольною жизнью и не могли не возмущаться. Мы тяготились и рутинным преподаванием последних лет. Нам надоело слушать Лешкова, Баршева и компанию. Ни одного живого слова не раздавалось с кафедры. Не мудрено, что при таких условиях большинство студентов 4-го курса с нетерпением ожидало выхода. Брат мой как-то писал об этом в деревню; отец отвечал: «В какое грустное раздумье привели меня эти слова! Молодые эти люди, так нетерпеливо желающие оставить место, где должны сделать запас на всю жизнь, спросили ли они у себя, что вынесут из университета? Приобрели ли они хоть одно основательное знание, получилось ли какое-нибудь стремление достойное образованного человека, развились ли в себе любовь к мысли, к просвещению? Очень немногие могут отвечать утвердительно на эти вопросы».

Эти слова, конечно, не могли относиться ко мне. Университет дал мне все, что он мог дать: он расширил мои умственные горизонты, ввел меня в новые, дотоле неведомые области знания, внушил мне пламенную любовь к науке, научил меня серьезному к ней отношению, раскрыл мне даже нравственное ее значение для души человека. Я в университете впервые услышал живое слово, возбуждающее ум и глубоко западающее в сердце; я видел в нем людей, которые остались для меня образцами возвышенности ума и нравственной чистоты. Отныне я мог уже работать самостоятельно, занимаясь на свободе тем, к чему влекло меня внутреннее призвание. Я не воображал себе, что мое образование кончено, а, напротив, только и думал о том, чтобы его пополнить. Но весь запас сил, с которым я готовился вступить на этот новый путь я вынес из университета, а потому никогда не обращался и не обращаюсь к нему иначе, как с самым теплым и благодарным воспоминанием.

Наконец, наступили последние экзамены. Они сошли также благополучно, как и все прежние. Я и тут везде получил по 5. Но так как нас было трое, которые из всех кандидатских предметов получили полные баллы: Гладков, Лакнер, и я, то нас в выпускном списке поставили в алфавитном порядке, так что я стоял третьим.