здесь, как и в случае с «Лексиконом прописных истин», предпочел упадку декаданс и перевел так: «Анализ одной исключительной, своеобразной способности декаданса» – и опять-таки одним этим переводческим решением сразу превратил Бодлера в теоретика декадентства, которым тот не был. Фокин, кстати, это прекрасно понимает и уточняет, что, если творчество Бодлера оказалось «одним из самых острых сознаний европейского декаданса», произошло это «объективно, задним числом», а субъективно Бодлер «всеми фибрами умственного строя противопоставлял себя декадансу, воспринимая современный упадок духа как своего рода „болезнь века“» [Фокин 2011: 66–67].

В более поздней статье Фокин совершенно справедливо указывает на то, что фигура Бодлера-декадента – не более чем легенда, «единодушно слагавшаяся в разноязычных и разноречивых литературах и философии Франции и России, Германии и Италии в эпоху fin de siècle, или „гибели богов“» [Фокин 2016: 62]. Но при этом он на протяжении всей статьи употребляет слово «декаданс» и даже утверждает, что этот самый декаданс «становился в середине 60‐х годов во Франции литературной модой» [Фокин 2016: 67]. Между тем в этот период слово décadence, напротив, служило ярлыком или клеймом, которым критики консервативных вкусов метили неугодных им авторов, в частности самого Бодлера. Критик Арман де Понмартен, например, писал о нем в том же 1857 году, когда созданы «Новые заметки об Эдгаре По»: «Самое любопытное, что Флоберы и Бодлеры злятся, когда их продукцию именуют упадком (décadence); о да, они правы, это даже не упадок, это оргия»[278] [Guyaux 2007: 174]. Еще в 1877 году слово décadence служит Барбе д’Оревийи для того, чтобы назвать Виктора Гюго – автора романов, погрязших в материализме и мелочных деталях, разом и «чудовищных, и вульгарных», – «императором нашего литературного упадка (décadence)», и современный исследователь комментирует: «Барбе не предвидел, что décadence <…> сделается искусством жизни или по крайней мере модой и будет стремиться к идеалу и даже к идеализму» [Laster 1983: 100]. Таковым «декаданс» сделался только в 1880‐е годы, когда «болезнь конца века», пребывание en décadence стало источником творчества, хотя автор специальной работы на эту тему уточняет, что décadence – не школа с манифестом, не движение с определенным главой, а состояние умов [Palacio 2011].

На мой взгляд, переводя décadence в текстах Бодлера как «декаданс» или «декадентство», мы лишь укрепляем легенду о Бодлере-декаденте. Отношение Бодлера к décadence было сложнее простой констатации того печального факта, что стареющий мир близится к упадку; но от этого упадок не переставал быть упадком и не превращался в его статьях в полноценную эстетическую категорию.

Разумеется, было бы нелепо призывать к исключению слова «декаданс» из переводов. Хотя, по мнению М. Гаспарова, в конце XIX века «слова „декаданс“, „упадочничество“ <…> определенного терминологического значения не получили и ничьим самоназванием не сделались» [Гаспаров 2022: 352], тем не менее слово это в русском языке с конца позапрошлого столетия присутствует. Некоторые литераторы того времени употребляли его без оговорок. Так, свидетель и участник литературного процесса в 1914 году вспоминает:

Тогда, лет 20 тому назад, возникло то литературное движение, которое было встречено так неодобрительно, так недоброжелательно, то, которое получило название «декаданса», «модернизма», быть может, и некоторые другие еще названия [Сологуб 1914].

Однако другие авторы того времени, помня о французском значении «декаданса», считали нужным продублировать его «упадком». Характерно одно из первых употреблений слова «декаданс», указанное в Национальном корпусе русского языка: «Это уже декаданс декаданса, упадок упадка и нельзя не возблагодарить за него Создателя»[279] [Чуковский 1903]. И сходное желание продублировать галлицизм русским словом проявляется в научных трудах современных российских исследователей. Так, диссертация И. Покидченко [Покидченко 2018] называется «Феномен декаданса в европейской культуре второй половины XIX – начала XX века», но внутри своего текста диссертантка регулярно употребляет дублеты: «декаданс (упадок)» или «упадок (декаданс)»[280]. Сходным образом и автор отдельной статьи о «семантике концепта „décadence“», хотя и вкладывает в уста Бодлера и Готье слово «декаданс», постоянно вынуждена употреблять рядом синонимы: «упадок», «распад», «деградация» [Брагина 2016].

Отдельный вопрос – применение слова «декаданс» в русских работах о позднелатинской литературе. Не входя в подробное его рассмотрение, отмечу, что такие знатоки одновременно и этой литературы, и русского языка, как Аверинцев и Гаспаров, предпочитали обходиться без него[281]. Что же касается многочисленных работ по истории русской и зарубежной литературы конца XIX века, в них слово «декаданс» для обозначения определенного состояния европейской культуры употребляется без всяких оговорок, и я, повторяю, вовсе не предлагаю его упразднить. Я предлагаю только не вводить «декаданс» в русские переводы раньше времени и помнить о том, что до определенного момента слово décadence означало для французских авторов не что иное, как упадок, относить ли это к культуре вообще или же конкретно к позднелатинской литературе – периоду упадка классической римской культуры.

Закончу апелляцией к русской поэзии. Поэты с их тонким и точным чувством языка сторонились слова «декаданс»[282]. Характерны варианты русских переводов знаменитой первой строки сонета Верлена «Langueur» (1883): «Je suis l’Empire à la fin de la décadence». Иннокентий Анненский вообще ушел от прямого перевода слова décadence: «Я бледный римлянин эпохи Апостата». Брюсов перевел: «Я – одряхлевший Рим, на рубеже паденья». Пастернак: «Я римский мир периода упадка». Георгий Шенгели: «Я – Рим, империя на рубеже паденья». Эльга Линецкая: «Я – Рим, державный Рим в часы перед развязкой». И наконец, Михаил Яснов: «Я чувствую себя Империей на грани / Упадка в ожиданьи варварской орды».

Декаданс не упомянул никто[283]. Доверимся чутью поэтов?

3. Практика перевода

ПЬЕСА О ЧТЕНИИ РОМАНА В ПОДАРОК ИССЛЕДОВАТЕЛЮ ПЬЕС

(АНРИ МОНЬЕ. «РОМАН В ПРИВРАТНИЦКОЙ»)

Какой публикацией можно поздравить Михаила Леонидовича Андреева, замечательного исследователя европейской и русской драматургии? Конечно же, еще одной пьесой, до сих пор не переводившейся на русский язык, а тем более пьесой смешной.

Автор этой пьесы, Анри-Бонавантюр Монье (1799–1877), был человеком многих дарований. Начал он как рисовальщик – выпустил во второй половине 1820‐х годов несколько альбомов карикатур и зарисовок: «Общий обзор мод и смешных черт Парижа и Лондона» (1825), «Гризетки» (1827), «Парижские нравы» (1827), «Административные нравы» (1828), «Путешествие в Англию» (1829). В 1830 году он активно сотрудничает в сатирической прессе, в частности в газетах «Силуэт» и «Карикатура», где печатает очерки и рисунки. В мае того же 1830 года он выпускает первую книгу юмористических пьес с собственными иллюстрациями – «Народные сцены, нарисованные пером» (именно ее открывает публикуемая в моем переводе