Ближе к НП прерывистые окопы. С чердака видны согнутые спины бойцов, станковые пулеметы, минометные трубы. По лощине санитары несут раненого и скрываются за кирпичными стенами длинного здания с обнаженными стропилами.

Бой, неравный бой потрепанной бригады с получившим пополнение противником! Новые коробочки вытягиваются вдоль опушки перелеска.

— Нэ то, чтобы совсем плохо, но и нэ то, чтобы очень хорошо, — Бабаджанян пытается руками счистить с шинели ржавчину. — Оцинкованным железом надо крыть дома. А то, когда война, командир бригады портит обмундирование. Нэхорошо.

— Нехорошо, — соглашаюсь я.

— Скверно, — подтверждает Бабаджанян. — Скверно, потому что сил мало. Мы, конечно, духом нэ падаем, но одного духа мало. Нужны танки, артиллерия.

Бабаджанян подталкивает ногой к стереотрубе табуретку и опускается на нее.

Богомолова уже нет на чердаке. Казалось бы, неторопливый, рассудительный начальник штаба должен гармонично дополнять горячего, темпераментного командира. Да, дополнять-то один другого они дополняют, но любить не любят. Едва появляется комбриг, начальник штаба норовит испариться…

Хотя впереди, на холмистом поле среди остатков колхозных строений, горит с десяток немецких танков, мне очевидно, что бригада своими силами не удержит позиции. Если немцы здесь решили таранить нашу оборону, они подбросят еще и живой силы, и техники.

Я приказываю телефонисту вызвать генерала Дремова, который несколько дней назад принял корпус от заболевшего Кривошеина.

— Понял, понял вас, — услышал я слабый голос Дремова. — Правый фланг Армо вижу. Высылаю из второго эшелона Горелова. Высылаю Горелова в помощь Армо.

— О Володя! Это хорошо! Это шикарно! — шумно радуется Бабаджанян.

Но напряжение нарастает. Нескрываемая тревога в голосах командиров. Начальник связи выжидающе смотрит на Бабаджаняна — не прикажет ли тот подготовить связь с нового пункта… Бабаджанян молчит. Несмотря на мороза его смуглое с впалыми щеками лицо лоснится от пота.

— Приказа нэ было? — Армо вопросительно смотрит на меня.

— Не было, — подтверждаю я.

— Держать наготове личное оружие, — цедит Бабаджанян. — Ручной пулемет есть?

На чердаке снова появляется Богомолов. Сейчас уже не до симпатий и антипатий.

— Кунин отошел к сараю, где прятали раненых. Подполковник прибыл из штаба фронта…

— Вижу Кунина, — бросает Армо. — Эй, солдат, убери эту дуру, — показывает он на стереотрубу.

Подполковника из штаба фронта Бабаджанян отводит в сторону. И через минуту я слышу оттуда негодующий голос командира бригады.

— Он — от командующего, да? А я — от Гитлера? Нэ веришь, пойдем посмотрим. А-а, нэ желаешь…

С противотанковым ружьем в руках, тяжело отдуваясь после крутой лестницы, вваливается Кортылев. Ставит ружье туда, где только что стояла стереотруба. Прищурившись, смотрит сквозь проем в крыше.

— На левом фланге у Осипова немцы ворвались в деревню, — тихо сообщает Богомолов уже отделавшемуся от «представителя» командиру бригады.

Бабаджанян опускает бинокль и зло матерится. Длинная пулеметная дробь, сотрясая дребезжащую крышу, заглушает ругань. Коротко вскрикнув, схватившись руками за мгновенно почерневшую от крови ушанку, падает начальник связи.

На темной крыше вспыхнули яркие дырочки от пуль.

Тут я слышу снизу басок Горелова:

— Кто живой, отзовитесь!

Отбрасывая ногой сухие тыквы, он подходит к нам, спокойный, с обычной своей улыбкой на загорелом лице. Здоровается так, будто пришел не на изрешеченный пулями чердак, а в гости к приятелям.

И хотя Горелов приехал только с начальником штаба, а бригада его еще на подходе, да и танков в ней раз-два и обчелся, — у нас делается легче на душе. Может быть, это особое свойство Горелова — заражать всех вокруг ясной верой в лучшее.

— А ну, Богомолов, давай карту, — деловито говорит он, — Армо, мне надо твой левый фланг выручать? Ну-ка разберемся…

Вскоре Горелов уходит, оставив на чердаке своего начальника штаба.

— Я танки на пути встречу и поведу их на левый фланг, — говорит он мне, прощаясь. — Будем бить из засад, как нас денно и нощно учит командующий…

Стрельба из засад — не просто излюбленная тактика, а, я бы оказал, страсть Катукова. О чем бы ни шла речь, по какому бы поводу ни созывалось совещание, он найдет случай напомнить о засадах. Едва позволит обстановка, сам лезет в танк и показывает.

Бой из засад — искусство. Выждал, подкараулил, ударил противника — и был таков.

Именно тактика боев из засад позволила нам в этот и последующие дни вражеского наступления почти полностью удержать позиции. Немцы, израсходовав свои ударные силы, так и не продвинулись в глубь нашей обороны…

Ночью мы сидели в низком подвале под тем же домом. Радиосвязь со штабом армии и с соседями работала безотказно. Мне удалось поговорить с Катуковым, Шалиным, Гетманом. Общая обстановка прояснилась. Но именно потому, что окружение противника в районе Корсунь-Шевченковского становилось все реальнее, надо было ждать нового натиска немцев на флангах нашей армии. Надо было готовить отпор, рассчитывая лишь на свои силы. Мы все отчетливее понимали масштабы Корсунь-Шевченковской операции и примерно угадывали, сколько войск она потребует.

Чтобы не мешать Богомолову, который, прижав плечом к уху телефонную трубку, разговаривал с комбатами и одновременно вычерчивал какую-то таблицу, мы негромко беседовали с Кортылевым в углу. Свет двух немецких плошек едва доставал до нас. Рядом кто-то храпел, перебивая собственный храп сбивчивым бормотанием. Пахло мокрыми овчинами, отсыревшими сапогами, самосадом; и черным хлебом. Время от времени радист, будто вспомнил о чем-то, сонно повторял: «Я «Вихрь», я — «Вихрь», как меня слышите?..»

После Курской дуги, после того, как Кортылев не сообразил вовремя поднять в атаку батальон, он решил все же стать кадровым. Приписник зубрил боевой устав, ковырялся в моторе и, оставшись наедине с командиром бригады, просил его: «Сделай милость, Армо, погоняй меня». Сегодня так сложились обстоятельства, что Кортылеву пришлось лечь за бронебойку.

— Не пойму, попал или не попал, — признавался Кортылев, — но в один момент было ощущение, что всадил-таки в гусеницу. А по правде-то сказать, несерьезное оружие это самое пэтээр, слабо против танка… Хотя старшина Агарков сегодня не худо действовал…

Привалившись к стене, поглаживая тяжелый, небритый подбородок, Кортылев рассказал о подвиге, совершенном на его глазах в тот час, когда батальон Кунина отбивался от немцев неподалеку от длинного сарая без крыши.

В одном из взводов после пяти атак остался лишь старшина Александр Агарков да человек десять раненых, в большинстве тяжело. Танки выходили из перелеска, на их пути была заснеженная лощина, в которой Агарков укрыл раненых. Он собрал все оружие и все боеприпасы: ПТР с одним патроном, пять бутылок КС, автомат. Бутылки сунул в пустой вещмешок, автомат повесил на шею бронебойку взял в руки и пополз. Прополз не больше полусотни метров. Передний танк совсем близко. Агарков укрылся за бугорком, вещмешок с бутылками под рукой. Когда «пантера», обдавая бензиновым духом, обсыпая снежной пылью, подошла вплотную, Агарков вскочил и бросил бутылки на дышащие теплом жалюзи. Мотор всосал жидкость и выбросил пламя. Приближался второй танк. Агарков снова бросил бутылку. Но промахнулся. Бросил еще одну. Она разбилась, пламя быстро побежало по броне. «Пантера» остановилась. Из верхнего люка с криками выскочили немцы в черных комбинезонах и устремились к третьему танку. Тот затормозил. Танкисты вскочили на броню. Агарков приложился к пэтээр и выстрелил единственным патроном. Старшина не знал, куда угодил этот патрон. Но танк не сдвинулся больше с места. Немцы побежали обратно к перелеску. Старшина Агарков, закинув за спину вещмешок, прихватил автомат и бронебойку, пополз обратно. Шальная пуля попала ему в ногу и раздробила кость.