Случай, надо сказать, был совершенно банальный. Однажды (очень давно) у Левы попросили ключ от квартиры, когда он с Лизой уезжал в отпуск.

Решать надо было немедленно.

Они с Лешей Бараевым стояли на лестничной площадке, ожидая лифта. Бараев вышел вроде как покурить, а Лева вроде как за бутылкой сухого, которого вроде как не хватило. Или за какой-то продуктовой подробностью для женщин, типа майонеза, лимона или чеснока.

Он вечно вызывался. Ему нравилось, пока все там сидят, притираются, смущаются или уже пьют – выйти на свежий воздух, пройтись, отключиться. Он почему-то везде испытывал это желание сбросить напряжение. Даже в самых обычных гостях.

Итак, они стояли на лестничной площадке, ожидая большого грузового лифта. Они стояли, ожидая большого грузового лифта, дверь в квартиру была открыта, Леша Бараев нервно закурил и выжидательно посмотрел на него.

Дело осложнялось тем, что отвечать надо было сразу, вот сейчас, на этой площадке, Лева ужасно не любил что-то быстро решать, это его безумно ломало, земля как бы уходила из под ног, и нужно было ловить какое-то мимолетное чувство, читать ответ в себе, а Лева любил, чтобы ответ выплывал сам, просто рисовался в воздухе, написанный чьей-то твердой рукой, а тут ответа не было, и он подумал, что вряд ли стоит обижать Лешу, нет причин для отказа, кроме соблюдения брачных обетов, но не он же их давал, и если надо, настолько надо, то так тому, видимо, и быть, и не ему, Леве, судить строго, он не любит судить строго, не его это стиль, лифт медленно подъехал и медленно, с металлическим скрежетом, открыл двери, Леша продолжал смотреть, и Лева, пожав плечами, сказал:

– Ну ладно… Ты позвонишь или как?

– Да нет, – обрадовался Леша, – ты его просто под ковриком оставь. Вы какого числа уезжаете?

Лева не успел ответить. Он успел подумать, когда большие двери грузового лифта медленно закрывались, разделяя его и обрадованного Лешу, успел подумать, так, между прочим: «Интересно, кто она? Впрочем, какая разница?»

Еще дело осложнялось тем, что Лева и Лиза не просто были дружны с Лешей Бараевым с семнадцати лет, он, можно сказать, в каком-то смысле их свел, вернее, нет, не свел и не поженил, но расчистил некие завалы, образовавшиеся после первых двух месяцев романа, когда Лева, в своей обычной манере, никак не мог сделать ничего легкого и решительного, молчал, смотрел, ходил за Лизой как привязанный, как на веревочке, и ей надоело тащить за собой эту веревочку с вечно молчащим человеком, который мог только молчать, или задавать безумно глупые вопросы, или говорить о себе, и ей стало скучно, и тут вмешался Леша Бараев, и потащил куда-то Лизу, куда-то за город, в какую-то поездку, связанную с их клубом, с психологией опять же, и по дороге обратно, в электричке, он некоторое время порешал внутри себя вопрос, себе ли оставить такую царственную девушку, или для него она слишком царственная, и наконец решил, и стал говорить о Леве, и говорил так горячо и вдохновенно, что Лиза приехала из этой поездки очень веселая и оживленная, а поехали они сразу к нему домой, то есть к Леве, родителей отчего-то не было, и Лиза подставила ему ногу в высоко зашнурованном ботинке и сказала просто: я устала, развяжи… И Лева понял, что что-то вдруг изменилось, и возликовал, и душа его запела на всех языках.

Так вот, дело осложнялось тем, что Лева и Лиза очень хорошо знали не только Лешу Бараева, но и его жену Катю и дружили, можно сказать, семьями…

Впрочем, не только они дружили семьями. Они все тогда дружили семьями, и у всех были маленькие дети, и все они только что поженились, и не могли разойтись, расстаться, после школы, после КЮПа, после вступительных-выпускных, после того как обрели это новое легкое дыхание свободы, от школы, от родителей, и бесконечно виделись, встречались, иногда жили друг у друга по неделе, по две и даже больше…

Лева не раз потом пытался все это представить, когда стало ясно, с кем Леша встречался в их пустой квартире, как все это начинается, как происходит, как завязывается этот безумный роман, который ломает жизни, ломает судьбы и взрослых людей, и их маленьких детей, которые лежат в коляске и ничего еще не понимают, или, напротив, не ломает, а выстраивает, выпрямляет, но только уж очень как-то сложно, очень вычурно выстраивает, так выстраивает и выпрямляет, что поначалу это кажется очень похожим на катастрофу…

Вообще, конечно, этот двойной развод создал в их общности (черт, дурацкое слово, но и «компания» не менее дурацкое, какая к черту компания, сплошные разговоры, выяснения отношений, какие-то журналы, проекты, домашние выставки, разве это компания?) – в их общности…

В их кругу.

Да, в их кругу этот двойной развод создал новый мощный повод для сборов, для встреч не просто так, а с высоким, интересным смыслом. Все собирались, мрачно молчали, боялись начинать говорить на столь деликатную тему, но кто-то все-таки начинал, женщины курили, нервно кричали иногда, мужчины выпивали, и ситуация казалась им глубоко трагичной, и при этом почти литературной, острой, беспощадной…

И теперь Лева пытался представить себе их, на этой кухне, обсуждающих этот двойной развод, этих молодых людей, и никак не мог… Он не мог, потому что вся эта история оставалась вот уже двадцать лет абсолютно непонятной, наглухо закрытой для него.

Хотя все, абсолютно все, кому он потом рассказывал эту историю, пожимали плечами и говорили: обычное дело, чему тут удивляться. Просто самая банальная ситуация.

Леша Бараев сказал ему, когда они встретились на Пушке (хотел попросить десять рублей, но Лева до того разозлился, что не дал, да и не было, вроде): «Старик, ну я ничего не мог с этим поделать. Ну просто ничего!»

Он сказал это голосом, в котором была абсолютная убежденность в том, что есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать…

И вот теперь Лева, слегка пораженный тем, что второй раз в жизни попал в тот же капкан, в ту же яму, когда невольно, глупо, по неосторожности, по тупости своей предаешь очень близких тебе людей, – шел по Пресне и пытался понять, представить себе все это: Лешу Бараева и первую жену Светлова, Белку, которую он сам втайне обожал за ее загадочные глаза и ангельскую кротость, не любил, а именно обожал, обожал смотреть, наблюдать, как она возится с детьми, как готовит, как накрывает на стол…

Ах, ну да, ну да, ну да…

Леша Бараев вот так же сидел, смотрел. А потом просто по-другому ответил. По-другому среагировал.

Молодым парам нельзя жить вместе. Противопоказано. А они жили.

Светлов был фотограф. Не газетный профессионал и не сумасшедший любитель, а фотограф-художник, как бы что-то среднее. Тогда он еще не выставлялся в Доме фотографии, не имел международных призов, «золотых камер», «серебряных объективов», дипломов за гуманизм и толерантность в освещении проблем современности, не имел богатой фотостудии, не имел заказов и гонораров, больших друзей из администрации президента, не сделал несколько выставок на тему «Современная Россия. Портреты» (Лужков, похожий на заведующего овощной базой, с хрустом ест арбуз и разговаривает с народом, Путин переходит хлебное поле на фоне помойки), ну и так далее…