Отвечать нечего. Прекрасная говорила не со мной. И не мне было понять ее.

– Отец... Мой земной отец, Тиндарей... Я для него тоже что-то вроде Золотого Руна... Женщине – просто женщине, без ихора в жилах, иногда везет. Иногда ее любят. Это так мало – и так много!.. А меня просто хотят продать, Диомед! И нет никого, кто бы заступился. Не за богиню – за женщину...

А мне опять не по себе стало. Словно я виноват во всем. Словно я это сватовство затеял. А ведь и правда! Сцепились богоравные за Золотое Руно!

– Есть парень, – улыбнулся я. – Когда он на тебя смотрит, Прекрасная, у него – золото перед глазами. Но не то, на которое быков покупают. Знаешь, что такое, когда тебя ветром ночным над лесом уносит?

– Ветром... – тихо повторила она. – Ночным ветром... Завидую той, кого ты любишь, Диомед! Но... Я попросила тебя прийти не для разговора о любви. Не знаю, какую нить плетут Парки, но я долго жила на земле среди людей. Очень долго... Может случится беда! То, что придумал отец, очень плохо кончится. Постарайся, чтобы не было крови, Диомед!

Теплые золотистые пальцы на миг прикоснулась к моей щеке. Давний знак просьбы, даже не просьбы – мольбы...

Я молча поклонился, пытаясь понять, о каком отце говорит Прекрасная? О земном или о НАСТОЯЩЕМ?

* * *

– Фанори кироси ама Миноси каатавити тумо апаса...

Слушаю. Киваю. Киваю – уроки дяди Эвмела вспоминаю. Те самые «танаси» и «куноси». Сам виноват – заговорил с этим парнем на Древнем языке!

...Ладонь – как корабельная доска: широкая, крепкая. И смоленая, с вечными мозолями. И сам он – весь просмоленный, обожженный чужим ненашим солнцем. В светлых глазах – Океанская зелень. И высокий, словно сосна корабельная. Завидно даже.

Вот уж кто моря не боится!

– Миносе та? – удивляюсь. – Миносе акате но?

А как не удивиться? Оказывается «Минос» – не имя, как думают все у нас, не титул, как рассказывал дядя Эвмел, а что-то среднее. Вроде как степень посвящения. Растет себе царевич, царем становится, а после уже – Миносом.

– А ты... ты тоже Минос? – спрашиваю осторожно. Уже не на Древнем (Дий Критский с ним!) – на нашем, общепонятном.

– Нет, – на смуглом, загорелом дочерна лице (привет Эвриалу!) еле приметная усмешка. – Мой дед был последним. Отец не успел...

Я киваю – слышал. Идоменею, басилею Крита, последнему из династии Миносов, было, как и мне, шесть, когда погиб его отец, Девкалион Миносид. И царства великого Критского больше нет, и Кносс, древняя столица, уже в руинах. Но все равно...

Говорим о пустяках – как и положено при первом знакомстве. О серьезном – после. За широкой спиной критского басилея – пять сотен кораблей, наследство Великих Миносов. С таким союзником никакие Микены не страшны! Но это потом, сейчас – просто болтаем. Но и это интересно. Да еще как интересно!

– А те куреты, что на Крите жили, – не отстаю я. – Они из Этолии? Или наши, этолийские, с Крита?

Теперь он уже не улыбается – смеется. Смеется, длинными жилистыми руками разводит:

– Ну ты и спросил, Тидид! Тебе бы с моим дядей покойным поговорить, с Астерием. Он-то все знал! А я с семи лет в море. Сегодня – Таршиш, завтра – Кеми. Какие уж тут куреты!

– С Астерием? – удивляюсь я, вспоминая уроки дяди Эвмела. – Но твой дядя...

– Его еще Минотавром звали, – охотно поясняет Идоменей Критский. – Дядя Минотавр тебе бы всю эту древность вмиг разъяснил!

Шутит? Нет, не шутит, моряк! Да-а! А хорошо звучит: мой дядя Минотавр, моя бабушка Гидра...

Впрочем, и я – Медузы Горгоны праправнук!

* * *

И снова богоравные на поле толпятся, снова орут, снова руками машут. Но на этот раз не копейщики по доспехам гремят – лучники мастерством хвалятся.

– У-у-у-у-у-ух! А-а-а-а-а-а-ах!

Это, конечно, Любимчик. Три стрелы, одна за другой – и три голубя, одурев от нежданной свободы, взлетают в жаркое белесое небо. Срезаны нитки – как раз посередине каждая.

– Э-э-э-э-э-э-эх!

Улыбается Лэртид, от удовольствия нос морщит. Всех победил, даже Аякса Оилида, даже Тевкра. А ведь тот лучшим считался!

(Ну, лук-то понятно. А вот вчера Любимчик даже меня удивил – на мечах всех обставил. И ростом вроде бы не вышел, и статью, и двигается, словно краб по песку – а подишь ты!..)

А я на рыжего смотрю – и все диву даюсь, маму вспоминая. Нет, он действительно Любимчик! Пожалела его мама! А ведь могла бы и в паука превратить. Говорят, это у нее хорошо получается! А как она по-куретски щебетала! Смех, да и только! Интересно, о чем это они так долго разговаривали?

Но как нос дерет, Любимчик! Прямо Агамемнон какой-то!

– Радуйся, Диомед!

Засмотрелся! А если в бою сзади подойдут?

– Радуйся!

Киваю, а сам вспомнить его не могу. Немолод уже, хоть и не стар, морщинки в уголках губ, на висках седина, как у Патрокла, а глаза... Ой, непростые глаза!

– Я – Протесилай из Филаки.

Точно! Какой-то родич тамошнего басилея, кажется.

– У нас много общих знакомых, Диомед Тидид.

Сказал – и странно так взглянул. Словно я догадаться должен.

– Бывает, – согласился я. – Ты мне, случаем, не дядя?

Чуть дрогнули губы. Смеется? Смеется! Словно дедушка над неразумным внуком.

– Не дядя, Тидид, хотя мой дядя, говорят, очень любил тебя. А вот твоя мать меня не любит. Боюсь, это взаимно.

А в глазах... Словно кто-то другой на меня смотрит. Страшно даже!

– Моя мать...

– Я не имею в виду Аргею, дочь Адраста. Прощай, Диомед. Если буду тебе нужен, приезжай в Филаку.

Вновь дрогнул губами, поклонился. А я с трудом сумел собственную челюсть поймать – руками. Отвалилась челюсть.

Любимчик меня по плечу своей лапищей хлопает, смеется, головой рыжей качает.

– Видел, как я их всех? Видел? Пошли выпьем, а? По чаше, не больше!

– Пошли, – вздыхаю я, а сам о Протесилае Филакском думаю. Ничего себе, намеки! Да кто он такой, Протесилай этот?

А Одиссей меня к поварне дворцовой тащит, не отпускает. Ну, лапищи у парня!

– Сделал я их, сделал! И Тевкра сделал, и Оилида! Эх, жалко сестра твоя не видела!

Чуть не спросил «какая?», да вовремя язык прикусил.

– И угораздило ее замуж так рано выйти! Такая девушка, я тебе скажу, куда там Елене! Прямо здесь бы и женился, Афиной клянусь! Как у нее кожа пахнет! А губы!.. Эй, ты чего, Диомед? Ты не падай!

Упадешь тут!..

* * *

– Человек о богах

Должен говорить только доброе,