— Перекидывайся! Ну!

Образина косматая! Едва живой, а ещё приказывает. Она открыла было рот, чтобы огрызнуться, но широкая ладонь легла на затылок и впечатала волколачку лицом в разодранное острыми зубами плечо.

Пряная кровь хлынула в горло, возвращая силы… Нет, нет, нет!

Мара вырвалась.

— Перекидывайся… — его голос звучал слабо и глухо.

— Дурак! — она вывернулась, вытерла губы. — Не смей подыхать! Не смей, я сказала! Ты…

Закончить она не успела, оборотни рванулись к добыче. И волчица, взрыв землю когтистыми лапами, бросилась наперерез.

Кровь помогла. Но силы всё равно были неравны. Волна чужого Дара сбила Мару с ног, поволокла по земле, обжигая. А потом вспышка яркого света ослепила, сделав мир вокруг чёрно-белым, с резко очерченными тенями.

Волчица запрокинула голову и завыла. Она поняла — пришёл черед петь последнюю песню.

…Яростная схватка металась среди деревьев, озаряя лес ослепительным светом.

— Туда, туда побежал!

— Стеня, Годай — в ту сторону!

— Эй, ты меня слышишь?

— Слышу… — бледные, едва мерцающие голубые искры скатывались с пальцев, угасая.

Он слышал, но не понимал, к нему ли обращаются.

— Руки опусти.

Не видно, кто говорит — глаза заволокла пелена. Однако голос показался знакомым.

Сердце едва трепыхалось — тихо — тихо. Тело стремительно холодело. Но то был другой холод. Не холод Дара Ходящей. Звуки леса и голоса отдалялись.

— Волчицу не троньте… — расслышал он надтреснутый сиплый голос. Наверное, свой.

— Не тронем. Как зовут тебя?

Как его зовут?

Это важно.

Она говорила: забудешь — смерть.

— Фебр.

Его подхватили за плечи. Удивлённые возгласы донеслись, как через глухую стену. Что-то ещё говорили, спрашивали. Он уже не понимал.

Потом на лоб легли осторожные мягкие руки и в тело, впервые за много-много дней полилось тепло. Оно дарило покой, уносило боль.

Как хорошо! Люди.

Как хорошо…

До Тихих Брод их провожали. Вели, словно дикое зверьё. В ночь после нападения Лесане и Кресеню выспаться не удалось. Они караулили обоз с двух сторон. Тамир тоже не спал. Ходил вдоль наведённой черты и подновлял её, то тут, то там, царапая ножом на прихваченной морозцем земле защитные резы.

— Рядом кружат, — тихо сказал Лют, сидящий возле Лесаны.

Костёр уже прогорел, поэтому оборотень был без повязки и глаза его слабо мерцали во тьме.

— Откуда ты знаешь? — спросила девушка.

Он ответил коротко:

— Чую.

Собеседница обернулась и прищурилась:

— Ах, чуешь? Почему же днём не почуял? Почему Тамир их первым заметил?

Волколак развёл руками:

— Так, ветер дул в другую сторону. Их и лошади не чуяли. А я ещё и лежал рядом с твоим заплечником. Оттуда такая вонь этим вашим сеном…

Лесану не очень убедили его слова. Она-то твердо знала — не удайся им отбиться, Лют горевать бы не стал. Да чего уж там, очень он рассчитывал, что обережники дрогнут.

— Скажи мне лучше другое, — вместо огульных обвинений, она решила расспросить оборотня о том, что давно её волновало, — почему одни Ходящие могут разорвать обережную черту, а другие нет?

Волколак потёр лоб:

— Черта черте рознь. Я вот никакую не смогу разорвать… Во мне Дара нет. Мара… не знаю… Наверное, какую-то и сумеет. Серый, думаю, справится без труда. Он ведь столько людей за последние месяцы сожрал, не счесть. Но ту черту, которую наносят ваши колдуны вокруг поселений, разорвать не по силам даже ему. А если ты о кругах, которые вокруг обозов ведут… Может, у Охотника Дар слабый, а у Ходящего он шибче горит. Может, крови пролито недостаточно… не знаю.

И тут же Лют напрягся, вскинулся.

— Эх, и ярятся они… — едва слышно сказал он Лесане. — Думаю, Кресень убил вожака… Стая теперь зла и голодна.

Обережница хмыкнула и достала из поклажи припрятанный лук в налучи и тул со стрелами. Обнаглевших зверей следовало припугнуть, чтобы совсем не осмелели.

Несколько стрел, пущенных в заросли, заставили рысей отступить глубже в чащу. При этом лучница слышала, как зло и досадливо взвизгнула одна из хищниц. Видимо пущенная наугад стрела всё-таки нашла жертву. Не убила, но прыти поубавила. Ходящие так и не осмелились напасть.

И всё-таки обоз звери провожали до самого города. Отстали только тогда, когда замаячил впереди деревянный тын Брод.

Потому-то, лишь когда закрылись за странниками ворота, люди выдохнули с облегчением. Лесана, Тамир и Лют, как всегда, ехали в последней телеге, а у ворот привычно спешились. Оборотня надо было провести в город, разорвав и снова затворив черту.

Когда все трое, наконец, очутились за высокими стенами, к Лесане нерешительно подступил Стогнев. Поклонился в пояс, коснувшись шапкой деревянных плашек, коими была мощена дорога, и сказал:

— Исполать тебе, обережница.

Она улыбнулась:

— Не за что. Ты уж только не болтай.

— Не стану. И другим накажу, — кинул мужчина.

«Хотя, что уж теперь. Шила в мешке не утаишь», — подумала девушка.

Сереброкузнец, не ведая о её мыслях, в нерешительности помедлил, а потом как-то неловко вложил Лесане в руку широкое кольцо. Обережница поглядела на собеседника с изумлением:

— За что? — она и впрямь не понимала.

— Не за что. За кого. За дочь, — ответил мужчина и вдруг крепко обнял спасительницу Белавы. — Спасибо.

Он отошел, а Осенённая всё ещё хлопала глазами. И только Лют рядом ухмыльнулся:

— Людишек спасать — дело, как я погляжу, прибыльное. То-то ты так за девкой помчалась.

— Да тьфу на тебя, — обиделась Лесана.

— Ага, тоже не любишь, когда о тебе гадости думают? — поддел её Лют и отправился вперед.

Таяльник принёс с собой на сизых крыльях запахи долгожданного лета. Давно уже осели и истаяли сугробы, ветер высушил землю, а между камней, коими был выложен двор Цитадели, робко пробивалась молодая травка. Солнце грело совсем уже ласково, и Торень — конюх скинул старый засаленный тулуп, сменив его на войлочную куфайку, однако при этом недовольно бурчал в бороду, что не к добру такая ранняя весна — к кровавой жатве.

Впрочем, Тореня никто не слушал, кроме лошадей, но им, за зиму уставшим от сена, хотелось сочной свежей травы и не было дела до людских страхов. Только тётка Мартела шикала иногда на угрюмого конюха, мол, будет уже языком молоть, накличешь.