Белый луч света гаснет, и на полотне уже ничего нет. Со щелчком зажигается лампочка сбоку этого дьявольского устройства, вокруг слышится тяжёлое дыхание. Народу в церкви битком, даже на столах перед нами, сверкая голыми попами, сидят дети. В свете ламп своей машины Бэббит кажется небожителем. Колёса машины ещё какое-то время крутятся, а потом со щелчком останавливаются.

— Тудыть твою бабушку! — хохочет вскочивший Сыма Ку. — Смотрел бы и смотрел! А ну, крутани ещё разок!

Вечером четвёртого дня кинопросмотры перенесли на просторное гумно семьи Сыма. На почётных местах уселись солдаты и офицеры батальона и родственники командира, за ними — первые люди деревни, а простой народ стоял где придётся. Белое полотно повесили повыше перед прудом, заросшим лотосами, а за этим прудом стояли и сидели старые, немощные и больные, которые наслаждались фильмом и одновременно любовались на смотревших по другую сторону экрана.

Этот день вошёл в историю дунбэйского Гаоми, и, вспоминая о нём, отмечаешь, что всё было не так, как всегда. В полдень стояла удушливая жара, солнце аж почернело, в реке всплывала брюхом вверх рыба, и с неба кубарем падали птицы. Одного шустрого молодого солдатика, который вкапывал на гумне деревянные шесты, чтобы повесить экран, скрутила сухая холера. Он катался по земле от боли, и изо рта у него текло что-то зелёное, и это было необычно. По главной улице рядами проползло несколько десятков жёлтых с красными пятнышками змей — это тоже было необычно. Ветки гледичии, растущей на въезде в деревню, буквально облепили прилетевшие с болот белые аисты. Их было столько, что не очень толстые ветки не выдерживали и ломались. Всё дерево было в белых перьях: хлопанье крыльев, по-змеиному вытянутые шеи, прямые, как ходули, длинные ноги — тоже необычно. Смельчак Чжан, признанный деревенский силач, скинул с гумна в пруд с десяток каменных жерновов — и это необычно. После полудня появились какие-то утомлённые дорогой чужаки. Они расположились на дамбе Цзяолунхэ и стали закусывать, уплетая тонкие, как бумага, блины и хрупая редиску. Когда их спросили, из каких они мест, они сказали — из Аньяна, а на вопрос, зачем явились сюда, ответили — кино смотреть. Когда их стали пытать, откуда им известно про здешнее кино, они сказали, что добрые вести разносятся быстрее ветра. Это тоже было необычно. Матушка, против своего обыкновения, рассказала нам анекдот про глупого зятя, и это тоже было необычно. Ближе к вечеру всё небо окрасилось великолепием разноцветных пылающих сполохов, которые беспрестанно преображались, как по волшебству, и это тоже было необычно. Воды Цзяолунхэ текли красные, как кровь, и это было необычно. В сумерках комары сбились вместе в огромных количествах и плыли над током чёрными тучами — тоже необычно. В красных отсветах вечерней зари с запозданием раскрывшиеся цветки белых лотосов в пруду смотрелись как небесные создания, и это необычно. Молоко моей козы отдавало кровью, а это было уж совсем необычно.

Я выпил вечернюю порцию молока, и мы с Сыма Ляном припустили на гумно: кино меня очаровало. Мы неслись во весь дух навстречу заходящему солнцу, подставив лица его закатным лучам. Цель была одна: пробраться меж женщин, тащивших одной рукой табуретку, а другой ребёнка, меж стариков с клюками и обогнать их. Перед нами, выставив вперёд плечо и нащупывая дорогу длиннющей бамбуковой палкой, быстро шагал слепой Сюй Шаньэр. У него был щемящий душу голос с хрипотцой, и он добывал себе пропитание пением и попрошайничанием.

— Эй, слепой, куда несёшься как ветер? — окликнула его хозяйка лавки ароматических масел одногрудая Лао[101]Цзинь.

— Я-то слепой, — ответствовал тот, — а ты тоже слепая?

Тут встрял старый Ду Байлянь — он круглый год ходил в накидке из камыша и ловил рыбу, а теперь тащил с собой сплетённый из рогоза стульчик:

— Какое тебе кино, слепец?

Сюй Шаньэр разозлился не на шутку:

— Ты, Байлянь, как я погляжу, не Байлянь вовсе, а Байдин![102]Как ты смеешь обзывать меня слепцом? Я прикрываю глаза, дабы узреть то, что кроется за путями этого бренного мира.

Он яростно взмахнул палкой, аж свист пошёл, и чуть было не отоварил Ду Байляня по тощим и длинным, как у цапли, ногам. Почтенный Ду шагнул к нему и хотел было огреть своим плетёным стульчиком, но его остановил Фан Баньцю,[103]у которого пол-лица слизнул медведь, когда он собирал жэньшэнь в горах Чанбайшань:

— Ты никак со слепым воевать собрался, почтенный Ду? Всё уважение потерять хочешь? Будет тебе, в одной деревне живём, кому-то не повезёт, а кому-то улыбнётся удача, и наоборот, всегда чья-то чашка сталкивается с чьим-то блюдцем. В горах Чанбайшань не то что односельчанина — земляка с одного уезда случайно встретишь, и то родным покажется дальше некуда!

Самые разные люди стекались на гумно семьи Сыма. И ведь надо же: в каждом доме за обеденным столом только и говорили, что о достижениях Сыма Ку, а женщины в основном судачили о дочерях семьи Шангуань. Я чувствовал во всём теле удивительную лёгкость — ну просто ласточка! — душе была безмятежна, и хотелось, чтобы это кино показывали и показывали без конца.

Мы с Сыма Ляном уселись прямо перед машиной Бэббита. Огненные сполохи на западе вскоре потухли, из угрюмого мрака пахнуло солоноватой гнилью. Фушэнтановский прихвостень Лун Ханьго с вытаращенными, как у богомола, глазами гонял веткой утуна из очерченного перед нами извёсткой круга переступивших эту границу. От него несло перегаром, на зубах налип лук. Своей веткой он бесцеремонно сшиб красный шёлковый цветок из волос Косоглазой Хуа, младшей сестры Щелкуна. Эта Хуа вступала в интимные отношения со снабженцами всех отрядов, стоявших в деревне. Вот и теперь на ней было шёлковое бельё, подаренное Ван Байхэ, адъютантом батальона Сыма по финансам и снабжению, и изо рта пахло табаком Вана. Честя Лун Ханьго последними словами, она нагнулась, чтобы поднять свой цветок, а заодно ухватила пригоршню песка и швырнула ему в вытаращенные глаза. Ослеплённый, тот отбросил ветку, выплюнул песок изо рта и принялся тереть глаза:

— Ах ты шлюха разэтакая, Косоглазая Хуа, едрить твоей мамы дочку, тудыть Щелкуна сестричку!

Бойкий на язык Чжао Шестой, продавец пирожков-лубао,[104]негромко бросил:

— И чего ты, Лун Ханьго, развёл тут с загибом да с подходцем, взял бы да сказал: «Ети её, Косоглазую Хуа!» — и вся недолга!

Не успел он договорить, как получил удар по плечу кипарисовым стульчиком. Взвыв от боли, Чжао Шестой резко обернулся и увидел перед собой Щелкуна, старшего брата Косоглазой Хуа. Чахлое, землистое лицо, прилипшие ко лбу сальные пряди, разделённые посередине прямым, как стрела, пробором, походящим на шрам от ножа. На Щелкуне был тёмно-коричневый шёлковый халат; веки у него подрагивали, будто он всё время подмигивал.