Мужчина открыл глаза и плюнул разжёванной травой ей в лицо. Под яростным порывом ветра дерево на белом полотнище закачалось, с него беспорядочно посыпались плоды. Со стороны дамбы донёсся шелест листвы, но было не разобрать, то ли деревья на дамбе шелестят под порывом ветра на белом полотнище, то ли дерево на белом полотнище закачалось под порывом ветра с реки. А тут ещё полыхнула молния, следом прокатился гром. Ветер усиливался, и зрители забеспокоились. В белом луче света замелькали сверкающие белые точки.

— Дождь пошёл! — крикнул кто-то.

Мужчина в это время, держа на руках босую, в измятом платье женщину, шагал к повозке.

— Выключай, выключай! — скомандовал вскочивший Сыма Ку. — А то аппаратура от воды испортится!

Он загораживал собой свет, раздались недовольные крики, и он снова сел. На белом полотнище разлетелись во все стороны брызги: мужчина с женщиной бросились в реку. Полыхнула ещё одна молния, она трещала довольно долго, и белый луч проектора будто промок и светил уже не так ярко. Откуда-то влетел десяток каких-то чёрных штуковин, будто упал оставленный молнией навоз. Среди солдат батальона Сыма Ку раздался ужасающий взрыв. Всё почти в одно и то же время: страшный грохот, зелёные и жёлтые вспышки, резкий запах пороха. Чуть позже я понял, что сижу у кого-то на животе, а голову заливает что-то горячее. Дотронулся до лица — липко. Воздух будто пропитался кровью, к неимоверному грохоту примешалось паническое многоголосье ничего не понимающей и ничего не видящей толпы. Луч света выхватывал покачивающиеся спины, окровавленные головы, искажённые ужасом лица. Мужчину и женщину, которые плескались и дурачились в американской речке, разнесло на куски. Вспышки молний. Раскаты грома. Зеленоватая кровь. Разлетающиеся во все стороны куски тел. Американское кино. Ручные гранаты. Золотистые змейки выстрелов из винтовок.

— Братья, без паники…

Ещё один взрыв.

— Мама…

— Сынок…

Оторванная рука, ещё живая. Намотавшиеся на ногу внутренности. Капли дождя, большущие, как серебряные юани. Режущий глаза свет. Таинственная ночь.

— Земляки, ложись и не двигайся! Солдаты и офицеры отряда Сыма, ни с места! Сложите оружие — и останетесь в живых! Сложите оружие — и останетесь в живых!.. — Крики надвигались со всех сторон. Надвигались и надвигались…

Ещё не затих грохот взрывов, а нас уже со всех сторон окружили огни факелов. В чёрных накидках из коры, наставив карабины с примкнутыми штыками и слаженно выкрикивая команды, на нас решительно наступали солдаты отдельного семнадцатого полка. Факелы несли не люди в форме, а в основном коротко стриженные женщины с белыми повязками на головах. Высоко подняв эти ярко пылающие факелы из старой ваты и тряпья, смоченного в керосине, они освещали дорогу солдатам. Со стороны батальона Сыма раздался винтовочный залп, и несколько солдат семнадцатого рухнули на землю как подкошенные. Но на их место тут же встали другие. Полетели ещё гранаты, и грохнуло так, словно обрушилось небо и раскололась земля.

— Сдавайтесь, братцы! — послышался крик Сыма Ку, и бойцы стали нехотя бросать винтовки на ярко освещённое факелами пустое пространство.

Сыма Ку окровавленными руками держал Чжаоди и громко звал:

— Чжаоди, жёнушка милая, проснись…

Кто-то тронул меня за плечо трясущейся рукой. Подняв голову, я увидел бледное лицо Няньди. Она лежала на земле, продавленная изуродованными телами.

— Цзиньтун… Цзиньтун… — лепетала она. — Ты живой?

В носу у меня защипало, из глаз брызнули слёзы.

— Я-то живой, сестрёнка, а вот ты — ты-то жива?

Она потянулась ко мне:

— Братик, дорогой, помоги, вытащи…

Руки у меня скользкие, у неё тоже. Стоило потянуть посильнее, и её руки выскользнули из моих, как вьюны. Все вокруг лежали, уткнувшись в землю, и не осмеливались встать. Сноп белого света всё так же падал на экран, ссора американской парочки достигла наивысшей точки, женщина занесла над похрапывающим мужчиной нож.

— Няньди, Няньди, где ты? — донёсся от проектора обеспокоенный голос Бэббита.

— Я здесь, Бэббит, помоги мне… — И сестра протянула к своему Бэббиту руку. Заплаканная, она говорила с присвистом.

Бэббит двинулся к ней, покачиваясь, — длинный, тощий, — с трудом пробираясь через грязь, как конь.

— Стой! — раздался громкий окрик, и кто-то выстрелил в воздух. — Не двигаться!

Бэббит мгновенно растянулся на земле, будто перерубленный в поясе.

Откуда-то приполз Сыма Лян. У него было задето левое ухо, на щеке, на волосах и на шее запеклась кровь. Он поднял меня и быстро ощупал негнущимися пальцами, проверяя, цел ли я.

— Порядок, младший дядюшка, — заключил он. — Руки на месте, ноги на месте.

Потом нагнулся к шестой сестре, стащил с неё трупы и помог подняться. Её белое платье пропиталось кровью.

Под потоками дождя, который обрушивался градом стрел, нас загнали на ветряную мельницу — самое высокое строение в деревне, её и приспособили под тюрьму. Вспоминая об этом, понимаешь, сколько у нас тогда было возможностей убежать. Ливень быстро потушил факелы в руках ополченцев, солдаты и сами брели, спотыкаясь и не зная, как спастись от хлеставших ледяных струй, — даже глаз было не открыть. Дорогу впереди освещали лишь два жёлтых луча карманных фонариков. Но никто не убежал. Одинаково нелегко было и нам, и конвоирам. А как только подошли к прогнившим воротам мельницы, солдаты заскочили под крышу первыми.

Казалось, мельница подрагивала под ливнем, в синих сполохах молний можно было видеть настоящий водопад, устремлявшийся через прорехи в крыше. С жестяного карниза сверкающий поток низвергался в канаву возле ворот, сероватая вода заливала улицу. Пока мы тащились от гумна, я потерял из виду и шестую сестру, и Сыма Ляна. Прямо передо мной был солдат семнадцатого полка в чёрном дождевике. Вздёрнутая губа открывала жёлтые зубы и алые дёсны, невыразительные глаза с поволокой. Вспыхнула и погасла молния; в нависшем мраке солдат чихнул, в лицо мне пахнуло махоркой и редиской. В носу засвербило. Вокруг зачихали и другие. Хотелось найти Няньди и Сыма Ляна, но кричать я не смел и, вдыхая запахи грозы с примесью горелой серы, лишь ожидал под оглушающие раскаты грома следующей краткой вспышки, чтобы попытаться определить, где они. За спиной малорослого солдатика я заметил худое, землистое лицо Щелкуна. Он смахивал на восставшего из могилы мертвеца. Жёлтое лицо стало алым, вихры торчали двумя кусками войлока, шёлковый халат прилип к телу, шея напряжённо вытянулась, куриным яйцом выпирал кадык. Рёбра у него выступали — хоть пересчитывай, а глаза мерцали, как блуждающие огни на кладбище.

Перед рассветом дождь стих, грохот воды сменился редким постукиванием по крыше. Молнии сверкали не так часто, цвет их вместо устрашающе синего и зелёного стал тепло-жёлтым, иногда белым. Раскаты грома постепенно удалялись; с северо-востока подул ветерок, он шелестел по кровле, а застоявшаяся вода стекала в щели между жестяными листами. Холод прохватывал до костей, и люди — друзья ли, враги — стали жаться друг к другу. В темноте всхлипывали женщины и дети. Мошонку свело от холода, боль перекинулась внутрь, к желудку, — казалось, там просто кусок льда. Захотел бы кто тогда выйти из мельницы, ему бы и не препятствовали. Но никто не вышел.