– Вы ведь мне подарите?

– Погоди, сначала отдам Антону. Сделает паспарту.

Антон по-своему был столь же виртуозен, как Брунст, и Брунст эту виртуозность во всяких мелких хозяйственных делах необыкновенно ценил.

Агаша внезапно выросла перед ним и поставила блюдо с малиной.

– Будете с молоком или так?

– Без молока. Давай вместе. Я тебе отсыплю на тарелку.

Ела она, как дикарка, пальцами, обмазавшись красным соком, который тек у нее по рукам. И все поглядывала на него, словно они ели наперегонки.

А вот он не спешил, ел серебряной ложкой, по ягодке, припоминая что-то свое, давнее, итальянское…

Остаться здесь, затеряться в глуши, есть летом малину, жениться на этой дикарке (Пушкин, кажется, хотел остаться с цыганами или калмыками?). Писать портреты местных купцов, мещан, гарнизонных офицериков… Как тот… забыл фамилию… талантливейший живописец, но только очень не уверенный в себе… Но сердце… Что делать с этим безумным сердцем? И где бы он ни был, где бы ни был, его всегда, как магнитом, тянет туда, туда… И все кажется, что еще они увидятся, хоть напоследок…

Кошка спрыгнула с дивана. От неожиданности он разбил-таки блюдце с синим драконом. Малина рассыпалась по паркетному полу.

– Я подберу!

Агаша кинулась собирать осколки, он стал ей помогать, опустившись на корточки, и случайно коснулся ее пальцев. Поднес ее перемазанный соком малины палец к губам полушутя – полусерьезно.

– Я бы за вас пошла! – выдохнула дерзкая девчонка, поднялась, осколки полетели во все стороны из ее рук, и она выскочила из комнаты. Пришел верзила лакей с веником и совком и безмолвно все убрал.

Разве остаться? Еще на несколько дней? Антон явился сказать, что верхняя комната готова. Немного душновата, но окошко в сад, и вид красивый.

– Запрягай, Антон. Уезжаем.

Нужно бежать, пока не натворил здесь бед и пока самого не затянуло.

– Едем, Антон. К ночи поспеем к Белозерскому. Или к утру. Какая нам с тобой разница, холостякам?

Антон все понимал без объяснений, лишних вопросов на задавал.

Когда уезжали, в саду показалось улыбчиво-расстроенное лицо молодого хозяина, махнувшего им на прощание пухлой рукой, и за яблоней мелькнуло белое платье со старинными оборками. Лицо от него скрыли, отвернувшись и показав толстую темную косу с красной ленточкой на конце.

Уже проехал было Скопин – указатель мелькнул и скрылся, – но зачем-то развернулся и, въехав в каменную арку, покатил по неровной, ухабистой, времен царя Гороха дороге. В Германии такую дорогу можно показывать, как тигра в зоопарке, – неужели это бывает? Про Германию Лев Крупицын знал все досконально, так как с начала 90‑х годов туда уехал, а вернулся в Москву совсем недавно. Уезжая в Германию, он развелся с женой, не желавшей уезжать. Возвращаясь в Москву, он оставил в Германии новую жену, не желавшую возвращаться. Все это выглядело почти комично и весьма поучительно. Значит, сам он, Лев Крупицын, независимо от места проживания, никого не захватил, да и его не захватили!

Теперь он направлялся в Рязань, где, по некоторым сведениям, на чердаке одного старого дома до сих пор могли храниться работы Павла Брунста, на вывоз которых из России после революции хозяева не успели или не сумели получить разрешения. В музейных каталогах Брунста эти работы не значились, так что кое-какие шансы на то, что они «залежались» на чердаке, были. А вот в Скопине Крупицын оказался неизвестно почему, томимый каким-то смутным чувством-воспоминанием. Но не о городке – здесь он уж точно никогда не бывал. Однако делать умственное усилие не хотелось. Возможно, срабатывал давний эмигрантский рефлекс, запрещавший вспоминать что-либо о России, способное сильно всколыхнуть чувства.

Машину он остановил на центральной площади. Что это центр – говорило ее название, сохранившееся с прежних времен, – площадь Ленина. Но памятника вождю нигде не было. Все же времена изменились. Вокруг стояли приземистые серенькие каменные домишки довольно жалкого вида. Чахлые деревья, начинавшие желтеть, не скрывали их убожества. Но воздух был пропитан не автомобильной гарью, а осенней горьковатой прелью, и это хоть немного успокаивало раздерганные нервы.

Крупицын дошел до здания с табличкой, обозначавшей, что это городской музей, и, обрадованный приятной неожиданностью, вошел в ажурную чугунную калитку. Музей был именно то место, которое ему следовало посетить. Какие-то смутные воспоминания тоже вертелись вокруг музея. Он оказался в помещении прохладном, гулком и словно необитаемом. У двери дремал пушистый кот, рядом на табурете прикорнул старичок, чуть ли не в ватнике, вероятно сторож или, выражаясь современным языком, охранник, и, пристроившись за перегородкой, пожилая билетерша что-то читала, но с таким осоловелым выражением, что поневоле думалось, что и она полудремлет. Однако посетителю билет был тут же выдан, причем по несуразно низкой цене. Столько стоило обычное мороженое.

– На керамическом заводе уже были?

Видимо, билетерша была убеждена, что всякий посетитель музея должен был прежде отметиться на этом заводе.

Крупицын неопределенно хмыкнул и поднялся по лестнице на второй этаж. Это был какой-то старинный особнячок, правда, сильно покореженный и обветшавший, но с паркетными полами и высокими светлыми окнами. В залах никто из смотрителей не сидел, да и воровать тут было нечего. В нескольких первых залах, которые он пробежал с содроганием, висели фотографии дореволюционного, а потом послереволюционного Скопина, одинаково убогого. Наконец Крупицьш углядел нечто более интересное: сбоку на стене располагалась весьма неумелая старая акварель с изображением дома, где ныне находился музей, а за акварелью в золоченых рамах висели портреты бывших владельцев особнячка – купцов-чаеторговцев Перегудовых. И акварель, и портреты, как гласила табличка, были выполнены местным художником Собакиным. Портреты оказались презанятными. Собакин подражал каким-то старинным образцам XVIII века, хотя писались портреты уже в 30‑е годы следующего столетия. Отец и сын были изображены статично, важно, с вылупленными глазами и дотошно выписанными блестящими пуговицами на армяке у отца и сюртуке у сына. Лицо сына было чуть поживее и лишено той чрезмерной растительности, которая закрывала подбородок старика отца, чем-то похожего на здешнего охранника. Видимо, это был местный мужской тип, особенно ярко проявляющийся в старости. Таблица на стене сообщала, что Перегудов-сын, кроме всего прочего, построил в городе керамическую мастерскую, использующую местную белую глину, а на ее основе потом был создан керамический завод. О Собакине же говорилось, что он был самоучкой, но испытал сильное влияние Павла Брунста, который, как гласит молва, однажды останавливался в доме Перегудовых проездом в Рязань.

Крупицын в волнении перечитал текст. Какая нелепость! Влияние Брунста! Влияние Антропова и древнерусской парсуны еще куда ни шло! Но Брунста с его живой, легкой, артистичной кистью! Но одновременно Крупицын пытался что-то вспомнить про какой-то портрет на чердаке скопинского музея. Работы Брунста. Или он перепутал и речь шла о портретах Брунста, спрятанных где-то в Рязани? И все же Скопин прочно сидел в голове. Он снова, уже более внимательно, рассмотрел экспозицию. Какая-то она была несуразная и асимметричная. Начиналась с акварели, затем шли два портрета маслом, а дальше было свободное пространство стены. Так не вешают в провинции!