– Засыпай, засыпай скорее, – закричали Мохаммеду из бандитского стада.

Он взял лопату и стал сбрасывать землю в свободное пространство между женщиной и стенками ямы.

– Кто вы? – Под шум осыпавшейся с лопаты каменистой земли тихо спросил он по-английски несчастную узницу.

Тяжело размежив веки, она удивленно взглянула на него и, облизнув пересохшие, запекшиеся кровью губы, едва прошептала:

– Я Женевьева Дюваль, журналист из Франции… Расскажи обо мне любым французам, которых сможешь увидеть… И дай мне попить…

Мохаммед взял свою помятую пластиковую бутылку с остатками мутной жижи, которую с трудом можно было назвать водой, отвинтил пробку, поднес ко рту и, заткнув языком горлышко, сделал вид, что пьет. Потом повернулся спиной к толпе, чтобы заслонить собой истерзанную женщину, и протянул ей бутылку. Она взяла ее правой рукой, той, что была свободна от кровавой повязки, и он заметил, что у нее на пальцах были вырваны ногти. Туго связанные за спиной локти не позволили ей поднять бутылку, чтобы вода попала в жадно открытый, словно у птенца, рот. Мохаммед взял бутылку и, опрокинув донышком вверх, поднес к ее губам. Не успела она сделать и нескольких глотков, как сильный удар едва не свалил его с ног. Каменная оплеуха пришлась ему в согнутую спину точно между лопаток и рикошетом отскочила в затылок. Еще через несколько секунд какой-то подскочивший бандит пинком выбил бутылку у него из рук. Разбрызгивая воду, она отлетела в сторону и упала, орошая вокруг себя сухую землю. Тихое бульканье сопроводил сдавленный захлебывающийся стон Женевьевы. Машинально, на уровне рефлекса, Мохаммед зажмурился, съежился и заслонил руками свою голову. Но странным образом удара не последовало.

– Закапывай! – крикнул бандит пленнику и ткнул пальцем в яму.

Мохаммед открыл глаза и оглянулся. Шахид не торопясь шел к толпе.

– Тебя убьют, – тихо сказал он, продолжая свою работу. – Забьют камнями…

– Знаю… – прохрипела женщина, перестав стонать.

– За что?

– Мстят… – Она замолчала. Ей было трудно говорить. Да и что можно было сказать этому оборванному и грязному человеку, который закапывал ее в землю.

– Если останусь жив, я обязательно про тебя расскажу… всем расскажу.

– Запомни… Женевьева Дюваль… из Парижа…

Это были последние слова, которые он от нее услышал.

Засыпая яму, он ненароком постарался сделать перед ней маленький, едва заметный гребень – подобие земляной волны с несколькими камнями по внешней стороне, которые нашлись рядом. Ему казалось, что эта крошечная преграда сможет пусть чуть-чуть, но все же защитить приговоренную, конечно, не от всех, но хотя бы от нескольких камней, брошенных ей в грудь и живот… А может, эта последняя, скорее символическая, чем реальная, помощь обреченной на мучительную смерть пленнице гораздо сильнее нужна была ему, чтобы растопить лед собственной вины участия в этом кощунстве и когда-нибудь потом, если переживет все изуверство окаянных месяцев рабства, иметь хотя бы ничтожную возможность не считать себя самым последним мерзавцем и отъявленным негодяем…

«Полковой имам», как прозвал Мохаммед сухонького седобородого старика, всюду следовавшего за бандитами, выступил на несколько шагов вперед и картинно воздел к небу свои ухоженные прозрачные ладони. Прочитав молитву, он обратился к обреченной на заклание жертве.

– Твои богомерзкие друзья французские журналисты порочат великое имя Аллаха, марают бумагу, изображая гнусные рисунки, оскверняя нашу великую религию. Ты появилась среди мусульман, чтобы искать новые темы для кощунственных карикатур. Мы не допустим этого! Мы будем мстить, и твоя поганая кровь и кровь этих подлых неверных псов окрасит пустыню, стены и мостовые Парижа…

Конечно, из всей обвинительной речи француженка не поняла ни слова, да и предназначались эти камлания скорее не ей, а разбойничьему быдлу, которое нужно было вогнать в раж, довести до исступления, до оголтелого экстаза. И своего имам добился.

– Аллаху акбар! – дружно взревели бандиты, потрясая автоматами и зажатыми в кулаках камнями.

Старик наклонился, подобрал камень и первым бросил его в пленницу. Слабая рука и неверный глаз подвели имама. Камень уткнулся в едва заметный вал, сделанный Мохаммедом. Толпа, жаждая крови, неистово взревела. Промах имама стал сигналом для молодых и сильных палачей. Первый метко брошенный камень попал Женевьеве в голову, переломив несчастную жертву в пояснице и опрокинув навзничь. Но она нашла в себе силы выпрямиться, прижимая к груди руки. Дотянуться до лица, чтобы хоть как-то защитить его от камней, она не могла – так крепко были стянуты веревкой локти за ее спиной. Сильным и метким оказался новый бросок, и вновь она смогла подняться. Потом камни без разбору хлестко колотили ее в плечи, голову, руки, грудь, живот… Кровь залила все ее тело, которое надрывалось, кричало болью, но голос покинул его вместе с последними силами, и только хрип красной пеной пузырился сквозь стиснутые судорогой зубы. Один из боевиков снимал на камеру эту экзекуцию. Уже вся земля вокруг была густо забрызгана кровью, женщина лежала на животе, головой и плечами в сторону толпы. Ее плоть, превратившаяся в месиво, стала терять четкость линий и человеческих очертаний, а камни все летели и летели под одобрительные вопли, улюлюканье и рев опьяневших от ненависти и жажды мести извергов. Наконец, куча и принесенные в руках камни закончились. Остывшая, утолившая кровью жажду ненависти орда стала расходиться, оживленно обсуждая свои самые меткие и точные попадания в несчастную жертву. Кто-то из карателей подошел и повернул ногой безжизненную голову, потом брезгливо сплюнул, взял у Мохаммеда кирку, размахнулся и, что было дури и злости, всадил ее острый конец в голову трупа. Гладкий, до блеска отполированный черенок украсился кроваво-красными бусами.

* * *

– Что она сказала перед казнью, когда ты ее закапывал? – спросил у Мохаммеда один из полевых командиров.

– Ничего, – соврал пленник. – Просто попросила пить, а когда выбили бутылку, послала всех к черту…

– На каком языке вы говорили?

– На английском.

– Ты хорошо знаешь этот язык?

– Да.

– Хорошо… это очень хорошо, – будто размышляя вслух, промолвил командир.

Этому короткому разговору Мохаммед не придал никакого значения и тут же забыл о нем. Ужасная смерть Женевьевы Дюваль, свидетелем и невольным участником которой он стал, тяжелым камнем выдавила из его памяти все мелочи, оставив лишь великий неизгладимый грех на совести и кошмарные видения по ночам.

Только через двое суток, когда неведомо откуда собравшаяся многоголовая стая голодных псов, рыча и грызясь между собой, разорвала останки Женевьевы и до глянца обглодала ее кости, а над коркой запекшейся крови, смертельной печатью обозначившей место казни, не уставал роиться плотный столб жужжащих мух, пленнику разрешили расчистить этот усеянный камнями полигон смерти, а останки выбросить где-нибудь подальше за городом.