ногу. Фидлер упал, его увезли (он остался потом хромым на всю жизнь – это хорошо помнят парижане, среди которых И.И. Фидлер жил в эмиграции, где и умер).

Опять загрохотали пушки и затрещали пулеметы. Шрапнель рвалась в комнатах. В доме был ад. Обстрел продолжался до часу ночи.

Наконец, видя бесполезность сопротивления – револьверы против пушек! – послали двух парламентеров заявить войскам, что сдаются. Когда парламентеры вышли с белым флагом на улицу, пальба прекратилась. Вскоре оба вернулись и сообщили, что командующий отрядом офицер дал честное слово, что больше стрелять не будут, всех сдавшихся отведут в пересыльную тюрьму (Бутырки) и там перепишут. К моменту сдачи в доме оставалось 130–140 человек. Человек 30, главным образом рабочие из железнодорожной дружины и один солдат, бывший в числе дружинников, успели спастись через забор. Сначала вышла первая большая группа – человек 80—100. Оставшиеся спешно ломали оружие, чтобы оно не досталось врагу, – с размаху ударяли револьверами и винтовками о железные перила лестницы. На месте найдены были потом полицией 13 бомб, 18 винтовок и 15 браунингов.

«Я попала во вторую группу, – рассказывала сестра милосердия. – Нас было в ней человек 30–40. Я вышла из дома последней. Тротуары у главного входа были изуродованы бомбами. Против дома стояла пехота и орудия. Оба переулка были совершенно пусты. Было темно. Мы стояли тихо, в недоумении ожидая, что будут с нами делать. У всех на руках были повязаны белые платки – знак того, что мы сдались. Вдруг со стороны Чистых Прудов налетели драгуны под предводительством бравого ротмистра.

„Шашки вон! Руби их!“

И он разразился страшнейшей циничной бранью. Он был, казалось, вдребезги пьян, с пеной у рта, как и у его лошади.

„Я вам покажу, как митинги устраивать… Перекрошу всех!“

Ему отвечали из толпы: „Мерзавцы! Дали честное слово, что не тронете. Мы сдались без оружия. Это провокация!“

„Руби их!“

Публика бросилась врассыпную. Драгуны пустились вслед, настигли бегущих и стали рубить их шашками. Офицер налетел на меня. Я бросилась из-под лошади на тротуар и упала ничком на землю. Мне в ту минуту почему-то казалось, что так лучше. „Ложитесь!“ – сказала я товарищу, стоявшему рядом. Он лег под откосом тротуара, другой повалился поодаль.

„Что за чучело тут валяется? Наверное, притворяется! Руби его!“

„Эту не надо…“ – пробормотал драгун.

Перепрыгнув через дальнего товарища, офицер направил лошадь на тротуар, но она не шла и поднялась на дыбы. Он никак не мог достать меня шашкой и только отрубил кусочек кожи на пальце, когда я невольно прикрыла голову руками. Сильно натянув поводья, он осадил лошадь и, взмахнув шашкой, снес половину черепа лежащему рядом товарищу. На меня брызнули кровь и мозги убитого. В это время около нас не осталось ни одного драгуна – все ускакали вдогонку за убегавшей толпой.

Офицер повернул лошадь на задних ногах и тоже пустился вслед за ними. Я вскочила на ноги. Смотрю – надо мной разбитое окно. В воротах прячутся несколько человек из наших. Мы полезли в окно, впрыгнули в чью-то квартиру, опрокинули на столе чернильницу и, пробежав через несколько комнат, выскочили на парадную лестницу. Швейцар замахал на нас руками. „Сюда нельзя! Тут офицер говорит по телефону. Идите на черную лестницу!“

Вся черная лестница была залита кровью. Мы все порезались о стекла, когда лезли в окно, руки и плечи у некоторых были в крови от сабельных ударов. Мы позвонили в квартиру верхнего этажа. За дверью послышались шаги и мужской голос спросил: „Сколько вас?“ – „Четверо“, – ответила я. Нам отворили. Мы вошли, все десять человек, устроили в кухне лазарет и перевязали друг другу раны. Было уже два часа ночи. Из окна мы видели, как всю ночь на улице разъезжали драгуны. В 7 часов утра, когда стало светать, мы по одному стали выходить. По лестнице тихо крались. Дворник сказал, что может выдать соседняя прислуга. Внизу стояла какая-то женщина, которая сказала, что драгуны сделали обыск в доме Фидлера, нашли там солдата и убили его. Когда я вышла на Покровку, увидала на посту пятерых городовых с винтовками. Они говорили между собой: „Здорово мы их ночью почистили!“»

Но и расстрел артиллерией училища Фидлера вечером 9 декабря – этот первый акт, который можно считать началом вооруженного восстания, – произошел без серьезного учета своих сил со стороны высших московских властей. Обещаний послать из Петербурга подкрепления еще не было – напротив, как пишет в своих воспоминаниях граф Витте, бывший тогда председателем Совета министров, оттуда на все просьбы был получен решительный отказ. Министр внутренних дел Дурново тревожно спрашивал по телефону адмирала Дубасова: «Зачем вы обстреливали дом Фидлера?» На что Дубасов отвечал: «Сам спохватился, но было поздно».

А между тем именно с этого момента и началось в Москве настоящее восстание, для которого психологически атмосфера в населении была уже готова. В этот же вечер 9 декабря на московских улицах появились первые баррикады.

На другой день, 10 декабря, решительные действия начались по всей Москве – всюду, как по чьему-то приказу, выросли баррикады. В правительственных кругах с самого начала переоценивали силы революционеров: в этом факте видели организованность революции – чья-то тайная рука управляла всем движением!.. В действительности было другое – для правительства, быть может, не менее страшное: единое настроение московского населения. Весть об артиллерийском обстреле дома Фидлера облетела всю Москву и всюду вызвала негодование: Москва встала определенно на сторону революции.

Надо было видеть, как росли баррикады – они всюду вырастали буквально как из-под земли. Срубленные и поваленные телеграфные столбы, выломанные деревянные ворота, чугунные решетки, доски, пустые деревянные ящики, поленья дров, все, что попадало под руку, – все это выволакивалось на улицы, и порой буквально в несколько минут поперек улицы вырастала баррикада в рост человека.

Весьма полезной оказалась проволока, которую во многих местах перед баррикадой по несколько раз протягивали через улицу – особенно хороша была для этой цели толстая блестящая медная проволока, проходившая над многими улицами, как проводник электрического тока для трамваев; ее обычно протягивали между газовыми уличными фонарями от одного тротуара к другому – это было очень просто и очень