там не взорвались, как нас не захватили, не переарестовали и не перестреляли, до сих пор не понимаю.

Тогда у всех у нас было единодушное настроение – живыми не даваться в плен, если придут арестовывать, будем отстреливаться до последнего патрона, до последней бомбы! А опасность караулила буквально за каждым углом. Помню, вдвоем с моим приятелем, Марком Вишняком, несли мы куда-то в другой конец города несколько маузеров. Это была рискованная задача. Одни районы были в наших руках, другие – заняты войсками и полицией. Как перебежать, как добраться из одного района в другой? Где-то щелкают выстрелы – иногда далеко, иногда совсем близко, тут же за углом. Наши это стреляют или нет? Помню, Марк на каждом углу восклицал: «Ой, как страшно!» – но шел дальше.

И я тогда вспомнил слова Толстого, что храбрость заключается вовсе не в том, чтобы не испытывать чувства страха, а в том, чтобы это чувство побеждать. Мне тоже было страшно… Осторожно выглядываешь из-за угла. Под шубой два маузера, в руках – третий, который держишь наготове, со взведенным курком… И какая радость, когда доберешься до своих! Вот первые баррикады, нас окликают дружинники – мы уже в безопасности, нас окружают товарищи. И опять назад – в штаб, через страшную, но мэн’с лэнд[46]. С удивлением сейчас припоминаю, что наш штаб находился в районе, занятом войсками… Почему, не знаю.

А сколько чудесных рассказов, сколько необыкновенных приключений и переживаний! Везут на извозчике патроны. Они в тяжелых плоских картонных пачках. Их положили под ноги, прикрыли сеном. На извозчике Вера Руднева и Женя Ратнер (член Московского комитета). Женя обняла Рудневу за талию и поддерживает ее. Разъезд казаков. «Стой! Куда едете?!. Выходи по одной! Руки вверх! Обыскать!..» – «Ради бога, – взмолилась Женя, – везу знакомую в больницу, родить должна». Руднева закрыла в изнеможении глаза.

Казаки вплотную, с ружьями наперевес, подъезжают к извозчику и, не слезая с коней, ощупывают сверху обоих. На них ничего нет. «Пошел дальше!» Если бы они вышли из саней, сани были бы обязательно обысканы, патроны под сеном найдены и обе, конечно, были бы убиты на месте.

Рассказывали об одной погибшей курсистке, которая переносила несколько револьверов, – она подвязала их под юбкой. Обыскивавшие солдаты их нащупали, опрокинули девушку в снег и проткнули ее несколько раз штыками снизу вверх…

Марк Вишняк с Львом Армандом несли маузеры – у него они были спрятаны на груди, у Арманда – по бокам. Наскочили на драгунский разъезд. «Стой! Руки вверх! Подходи по одному!» Сначала обыскали Арманда – провели руками по груди и по спине и ничего не обнаружили. Потом взялись за Вишняка – провели по бокам, тоже ничего нет! «Ну, проваливай, жидовская морда!» Марк говорил мне потом, что то был единственный в его жизни раз, когда ругательство «жидовская морда» доставило ему удовольствие!

Но были у нас в штабе и тихие часы. 12 декабря Дубасов отдал приказ круглые сутки держать на запоре все ворота и парадные двери, выходившие на улицу. Никто не имел права после 9 часов вечера и до 7 часов утра выходить на улицу. Ночью Москва замирала. Мы вповалку спали на полу – на разостланных на полу шубах. Стояла странная тишина. Мы обменивались впечатлениями за пережитой день. Порой раздавалась шутка, звучал и смех. Вечерами мы любили усаживаться в темноте на полу возле затопленной печки и тихо, тихо пели хором сложенную в эти дни песню (ее сложил Николай Иванович Рыбкин, бывший в те дни эсером, позднее сделавшийся максималистом):

Мы требуем свободы, свободы, свободы! Мы требуем свободы – довольно нам терпеть! Восстань, народ рабочий, Страдающий на поле, и в шахтах, и в строю, Восстань для лучшей доли, Свои права на счастье ты обретешь в борьбе!

Я и сейчас помню мотив этой песни, рожденной тогда. Были такие тихие минуты и днем. Тогда мы открывали форточку в окне и слушали. Медленно падали снежинки, залетали в комнату и тут же таяли. Где-то раздавались иногда отдельные выстрелы, пулеметная трескотня и мягкие пустые удары орудий. За один час мы насчитали 62 пушечных выстрела.

Как-то к нам поступило сообщение, что в окрестностях Москвы обнаружены склады военного оружия, которые можно захватить. Необходимо обследовать. Взялись за это Вадим Руднев (Бабкин) и наш начальник боевой дружины, Александр Яковлев (Тарас). Они отправились в экспедицию с утра. Только около 6 часов вечера, когда уже совсем стемнело, вернулся Александр. Вид у него был угрюмый. «А где Вадим?» – «Нет Вадима», – неохотно ответил Александр. Из его дальнейшего рассказа выяснилось, что оба они, поднимаясь от Кузнецкого Моста по Камергерскому переулку, наткнулись на цепь солдат, шедших им навстречу. Александру удалось завернуть за угол и скрыться, но он ничего не знал о судьбе Вадима – слышал только выстрелы… «Вероятно, погиб…»

Но Вадим Руднев не погиб. Произошло следующее. Когда оба они – и Александр, и Вадим – побежали под выстрелами, одна из пуль ранила Вадима. Пуля пронизала насквозь его правый бок (он потом показывал входное и выходное отверстие), раздробила перламутровую запонку манжета, вошедшую в мякоть ладони, и отстрелила мизинец (все здоровавшиеся с Рудневым чувствовали отсутствие мизинца на его правой руке). Руднев упал и не мог подняться. На локтях с трудом вполз в подъезд, каким-то чудом вскарабкался на первый этаж и постучался в первую попавшуюся ему дверь. Его впустили, перевязали и, что замечательнее всего, спрятали, хотя это и было для хозяев квартиры связано со смертельной опасностью (Дубасов отдал распоряжение не принимать раненых и немедленно сообщать о них властям).

На другой день дали знать одному из отрядов нашего Красного Креста (все дни восстания действовал так называемый Вольный Красный Крест из добровольцев) – и Вадима перевезли в Строгановское рисовальное училище, где был оборудован один из наших перевязочных пунктов.

Из Строгановского училища нам сейчас же дали знать. Я навестил Вадима в тот же день – это было 12 или 13 декабря. Сначала я