– Почему вы смеетесь, Семен, – вспылила Наташа, – вам всегда смешно, когда вы рассказываете страшные истории?

Но она понимала, почему он смеется, ведь она обидела всю его родню, случайно разбередив старые раны его семьи. А он довольно сильно отомстил, напомнив ей об уроках истории. Но они ничему не учат, вспоминать страшилки из прошлого – напрасный труд. Кто помнит эти шесть тысяч людей? Все давно забыли о них. Они никому неинтересны. Нынче людям не до них. Никто не хочет окунаться в бездну человеческого горя, особенно, если оно прошлогоднее.

– Мне кажется, вы не совсем к месту вспоминаете исторические казусы, – рассеянно проговорила Наташа, пытаясь прогнать из головы дурные мысли.

Если Семен выйдет из Крестов, он сразу забудет о ней. Даже ее имя выветрится из его памяти. Права Макеева – нужно продлить ему срок содержания под стражей.

– А о чем, по вашему, должен думать обвиняемый по уголовному делу, находясь в следственном изоляторе? О прекрасных дамах? Не так ли, Наталья Валентиновна? – сказал Семен, не скрывая иронии.

И снова его улыбка; язвительная, досаждающая, едкая. Как соляная кислота. Его улыбку можно разливать по бутылочкам и продавать в аптеках в качестве яда. Не желаете отравы? Да побольше…

– Нет, зачем же, Семен, я понимаю, здесь не место для прекрасных дам, – сказала Наташа, вздыхая, она осознавала, что совершает противоправные проступки, напропалую кокетничая с обвиняемым.

Нет, не противоправные, пока что дисциплинарные, то есть действует не по уставу. Узнает Макеева – убьет!

– Вернемся к нашим делам! Семен, ваш отец должен был отдавать себе отчет в том, что его действия носят провокационный характер. Передавая деньги на хранение Аркаше, он спровоцировал его на совершение преступных действий.

И вновь наступила тишина. Времени не ощущалось, оно исчезло, его не было, никакого, ни смутного, ни светлого. Наташа ощущала боль в висках, будто кто-то изнутри нарочно тыкал острой иголкой. Казалось, все тело было в иголках. А что в этот миг чувствует Семен? Наверное, ему тоже больно? Разумеется, ему больно. Они сидят в запертой комнате, в безвременье, и изо всех сил жалят друг друга. Жалят беспощадно и жестоко, стараясь причинить друг другу как можно больше мучений.

– Аркаша не совершал преступных действий, с чего вы это взяли? – удивленно спросил Семен. – Их ограбили. По очереди. Сначала отца, потом Аркашу. Оба остались ни с чем. Два нищих «кинутых» еврея. Вот вам тема для нового анекдота. Можно вдоволь посмеяться. Вы же антисемитка, Наталья Валентиновна, ведь так?

Тишина звенела и гудела от напряжения. Казалось, следственный изолятор затих в ожидании страшной бури. Семен не смотрел на нее. Он никуда не смотрел. Он видел что-то другое. Его глаза были широко открыты, но они ничего не видели, в них не было ни Наташи, ни комнаты, ни голубого неба за зарешеченным окном. Так смотрит человек, обращенный взглядом внутрь себя.

– Н-не знаю, вряд ли, – сказала Наташа, невольно вздыхая.

До сих пор она не задумывалась над вопросами антисемитизма. Для нее все были равными, пока отец не запретил ей выходить замуж за чеченца. Милый такой парень, Рустам, брюнет, высокий, красавец. Они вместе учились в университете. Рустам влюбился в Наташу. Она как будто тоже. И сразу засобиралась замуж. Тогда все девчонки как с ума посходили. Все шили свадебные платья, на курсе только и разговоров было что о свадьбах да о женихах. Но в дело вмешался Наташин папа. И Рустам по окончании университета уехал в свою Назрань без молодой жены. На этом дело и закончилось. С тех пор в Наташином доме поселилось молчание. О будущем замужестве дочери не говорится ни слова, мама боится невзначай упомянуть любое чеченское имя, а Наташа тихонько рыдает в подушку. Но три месяца назад все изменилось. Она увлеклась Семеном, невзирая на непреодолимые обстоятельства. Трагическая история с незадавшимся замужеством забылась, и Наташа заметно повеселела.

– Вряд ли, я пока не думала об этом, Семен, но давайте вернемся к нашим делам, – она снова полистала страницы, мечтая раздобыть в них хоть какую-нибудь истину, но там ничего не было.

Ни истины, ни даже намека на ее присутствие. В Наташиной голове сложилась своя версия происходящего, но она боялась озвучивать ее даже мысленно. Даже самой себе.

Она взглянула на Семена и покраснела от негодования. Он ее не видел. Он ее не слушал. Семен смотрел куда-то в прошлое, и оно касалось только его. И в нем не было места для Наташиной любви. Она посмотрела на часы. И впрямь, времени не было. Никакого. Ни прошлого, ни будущего. Оно умерло. Зеленый глазок телефона будто взбесился, он непрерывно моргал, как сумасшедший. Время тихо скончалось. До конца допроса по-прежнему оставалось двадцать пять минут.

* * *

Володе вдруг вспомнились забытые слова из детства: «Цорес грейсе!». Они всплыли в памяти случайно. Так иногда бывает. Вспомнятся какие-то слова из прошлого, а зачем они пришли, почему, с какой стати, это уже решать каждому. Раньше Сырец не задумывался над смыслом еврейских слов, бормочет что-то отец – и пусть себе бормочет. А сейчас забытые слова сами по себе появились из небытия. Он сперва не понял, откуда и зачем они взялись, но напряг память и вспомнил, что особенно часто «цорес грейсе» звучало во время хрущевского переселения. Соломон повторял эти слова шепотом, бормоча их про себя, видимо, чтобы Ханна ненароком не услышала. Великие беды. Грядут великие беды. Но Ханна лишь притворялась, что ничего не слышит. Она-то готовилась к великим бедам заранее. В детстве Сырец злился на отца, думая, что тот частым повторением странных слов притягивает к семье горе, но жизнь перечеркнула детские обиды, отделив зерна от плевел. Володя понял слова и поступки Соломона лишь на исходе жизни. И для него настал тот черный день, когда странные слова зазвучали в нем сами по себе, Сырец никогда не произносил их вслух. Он даже не знал, что знает их.

Сначала его донимала своими дурацкими снами Зойка. Затем стали поступать письма с угрозами, не менее дурацкими, чем Зойкины видения. После писем начались звонки. В трубке угрожающе и зловеще молчали. Сухо потрескивал эфир, натянуто звенела космическая пустота, радиоволны переливались одна в другую, создавая мифический шум прибоя. Сырец слушал телефонную тишину и понимал, что он не один, с ним рядом еще кто-то. Оба молча и напряженно слушали потрескивающую тишину. И тот, второй, стоял за спиной Сырца с поднятой рукой, но что у него в руке – пистолет или нож – пока было не понять. Сырец, затаив дыхание, слушал черную пустоту, сливаясь с тишиной и трубкой воедино, чтобы понять, кто здесь спрятался, зачем, и что ему нужно? Володя положил трубку и сказал, обращаясь к самому себе: «Цорес грейсе!». И вздрогнул. Непонятные слова прозвучали громом. Великие беды имеют правилом поступать, когда и как им вздумается. И человек в предчувствии беды должен собраться в пружину, чтобы с честью перенести испытание. Но пока что в пружину Сырец не спешил скручиваться.

Он все еще пытался жить по-прежнему. Будто бы ничего не случилось. Ему нечего было бояться. В районе все схвачено. Рядом надежные люди. Надежнее не бывает. «Крыша» у Сырца проверенная, долгие годы ушли на создание твердой основы. Где, где он допустил ошибку? Володя вновь и вновь прокручивал пластинку, но на каждом круге подозрения сходились на Зойке. Неужели она сдала его? Красивая молодая женщина позарилась на чьи-то обещания и продала ненормального еврея в страшные и цепкие лапы. Теперь они страшно дышат в пустую трубку, пишут ему загадочные письма. Почерк не разобрать. Сплошные каракули. Номер телефона не установить. Он сбрасывается через определенное время. И вновь Сырец задумался о своей жизни. Что-то не то творилось. И снова начались круги ада. Один за другим проходили перед глазами Сырца десятилетия его жизни. И снова он возвращался мыслями к своим родителям. Если бы их отвратило друг от друга то, что отвращает обычных людей, Володе было бы легче. Все нормальные люди ссорятся, затем следует примирение. Так и живут, как все, как остальной мир. Если бы в семье существовали тайны, как у многих бывает, когда дети рождаются неизвестно от кого, а позже все это выявляется, но люди все равно живут, не отступая от общих правил. Будто так и положено. В семье Соломона просто не было понимания. Родные Володю тихо презирали. И это была основная причина родственного отторжения. Иногда Сырцу казалось, что его жизнь не удалась именно по этой причине. В его семье не ссорились, не грешили. Просто не понимали друг друга. Так вышло, что все беды Сырец привык сваливать на забытую семейную проблему. Но сейчас ему было не до детских обид.