Слухи о «Танце с пауком» катились впереди Лолы, газеты писали о ней задолго до ее приезда в тот или иной город. Лола сделалась полной противоположностью, более того — отрицанием женского изящества и утонченности, она стала темной тенью всех кротких и почтенных дам, что тихо склонялись над своим рукоделием. Посмотрев ее выступление, многие мужчины возвращались домой и косо поглядывали на жен: почему у нее так блеснули глаза? Что она хочет сказать этой приподнятой бровью, притаившейся в уголках губ улыбкой? Черт бы все побрал, но порой самая милая любящая супруга кажется слишком уж пылко влюбленной, как будто за ее очаровательной внешностью скрывается куда более сложная, многогранная правда. Бог свидетель: если дело так пойдет и дальше, женщины скоро потребуют себе избирательное право! По всей Америке дамы, с жадностью читавшие газеты, поспешно прятали их за диванные подушки или под рукоделие, услышав за дверью мужские шаги. В будуарах, на кухнях и в подвалах уважаемые хозяйки дома, служанки и белошвейки осторожно приподнимали юбки и пристукивали каблуками, каждая по-своему танцуя бесконечно разнообразный «Танец с пауком».

Лола выступала по всей стране, чуть ли не в каждом городе каждого штата, в больших городских театрах и в дешевых залах над салунами, где полы были посыпаны опилками. В построенном всего три года назад Сан-Франциско, где споры по-прежнему решались оружейной пальбой, ей не раз приходилось пускать в ход свой собственный пистолет и хлыст. В Сакраменто она вызвала публику в зрительном зале на дуэль.

Сакраменто ничем особенно не отличался от других, недавно выстроенных городов на границе продвижения переселенцев, и народ в зале вел себя ненамного шумнее, чем в иных театрах; но когда нескольким так называемым джентльменам хватило наглости поднять на смех «Танец с пауком» и мешать Лоле сосредоточиться, она велела оркестру замолчать и подошла к краю сцены.

— А ну идите сюда! — закричала она, указывая на розовощекого зачинщика; театральный зал был невелик, и нетрудно было рассмотреть, что главные злодеи сидят на лучших местах. — Отдайте мне свои штаны и заберите себе мои юбки; вас нельзя назвать мужчинами!

Публика пораженно смолкла, затем взорвалась смехом.

— Я буду говорить! — выкрикнула Лола.

К сожалению, зал хохотал не только над невежами, но и над ней самой. Вскоре в нее уже летели гнилые яблоки и тухлые яйца. Лола обвела взглядом море мужских лиц; зал дружно развлекался за ее счет.

— Я презираю вас, трусы! — закричала она, перекрывая шум. — И с радостью буду драться с любым, кто посмеет меня оскорбить! Ну-ка, что предлагаете — быть может, хлыст? Или пистолет?

Дирижер испугался и поднял палочку.

Никто не принял вызов Лолы.

Музыканты снова заиграли, выкрики Лолы уже невозможно было расслышать, и тогда она с неохотой заново начала танцевать. Когда на сцену упал букет брошенных роз, Лола раздавила цветы, наступив ногой. При этом смотрела она в зал, глаза гневно сверкали, и было совершенно ясно, кому она выказывает свое презрение. Зал взорвался бешеным ревом и криками, стал бросаться стульями, и Лола поспешно убежала со сцены. Из-за кулис она слышала свист и аплодисменты — того и другого в равной мере. Когда наконец был восстановлен порядок, она станцевала на бис; в зале было поломано немало скамей, а сквозь выбитые окна свистел ветер.

В тот же вечер под окнами гостиницы собралось несколько сот пьяных мужчин, которые сыграли Лоле «серенаду», стуча крышками кастрюль и сковородками. Высунувшись в окно, она потрясла кулаком; они в ответ орали и насмехались.

— Нам не нужна Лола Монтес! — голосили они под грохот посуды.

— Вы — не джентльмены!

— Ты — не леди!

— Приходите в театр завтра, — с вызовом крикнула Лола, — и можете оскорблять меня сколько хотите!

Когда наконец все разбрелись по домам, Лола обессиленно рухнула в кресло с бокалом бренди в руке. Бренди должно было придать ей сил.

— Боже мой! — сокрушенно проговорил импресарио. — Это катастрофа.

— Чепуха! — возразила она. — Сегодняшний скандал стоит больше тысячи долларов, вот увидите.

На следующий вечер зал был забит до отказа, в проходах стояли полицейские. А Лола принесла со сцены извинения публике; получилось очень изящно.

— Я всего лишь бедная беззащитная женщина, которую многие преследуют и обманывают. Простите, дорогие мои американцы; ведь вы столь же свято верите в выражение свободы, как и я; простите, если в запальчивости я не сдержала чувств. Разумеется, не следовало допускать, чтобы меня настолько вывела из себя жалкая горстка смутьянов. Когда я растоптала букет, я поступила так, продолжая древнюю традицию: паука нужно растоптать. Воистину, я никоим образом не желала обидеть или подвергнуть сомнению чувства достойных жителей Сакраменто, которые очень мне дороги. Дамы и господа, если вы желаете, чтобы я для вас танцевала, вам нужно всего лишь об этом сказать.

Зал отозвался громом аплодисментов и одобрительными криками, а потом Лолу дважды вызывали на бис.

До окончания ее выступлений в Сакраменто билеты раскупались все до единого, и больше не случилось никаких неприятностей. Горожанам мужского пола следовало бы испытывать благодарность: ведь на один бесценный вечер Лола освободила их от обязательств рыцарского поведения!

Конечно же, у Лолы бывали минуты задумчивой грусти, когда она размышляла, сомневалась, сожалела. Как любой другой, она порой ощущала себя беспомощной и беззащитной. Выпадали дни, когда она часами сидела без движения в комнате с зашторенными окнами, когда свет резал глаза и даже шепот горничной казался слишком громким и раздражал. Когда не хватало сил покинуть гостиничный номер, улыбнуться шальной улыбкой Лолы Монтес, снова стать Лолой.

В такие дни она бежала от внешнего мира на страницы своих дневников — единственное место, где не требовалось постоянно быть начеку, где она могла искренне, болезненно и последовательно быть сама собой. Последняя тетрадь была в обложке из зеленовато-синей замши; ее Лола приобрела в Лондоне. Предыдущие тетради были украшены тканями от старых любимых платьев: переливчатый синий шелк, золотисто-желтая тафта, оливково-зеленый бархат, ярко-розовый атлас. Этим тетрадям она поверяла тайные мысли и фантазии; в детстве ей это настолько помогало, что у нее не было человека ближе, чем собственное «я». С детства до взрослого состояния, при всех переездах, во всех передрягах эти дневники служили единственной связующей нитью.

Перед началом своего первого выступления на Бродвее Лола нервничала за кулисами, ожидая, когда настанет пора выйти на сцену. Всюду лежала пыль. Девочки из кордебалета беззаботно щебетали; импресарио грозно орал, его помощник молча вжимал голову в плечи. Рабочие сцены что-то подправляли в декорациях. Прильнув к глазку сбоку от сцены, Лола оглядела зрительный зал. В оркестровой яме музыканты настраивали инструменты; то слышался голос трубы, то переливы ударного треугольника. Дважды дирижер стучал палочкой. В партере какой-то господин вел под руку молодую даму, кивал и улыбался знакомым. С обнаженными покатыми плечами, ниже которых колыхалась кипень кружев, в платье нежнейшего цвета, эта молодая женщина казалась бледной и скромной, будто лебедь. Аккуратно прибранная головка тихонько склонялась в приветствиях, застенчивый взгляд был устремлен в пол, на молочно-белом лице не виднелась, а скорее угадывалась улыбка. Лола заинтересованно наблюдала: сопровождающий сие хрупкое создание господин проявлял в равной мере заботу и презрение. Он вел ее, придерживая под локоть, словно она в любое мгновение могла споткнуться и упасть. С великой заботливостью он наконец подвел свою даму к нужному ряду и усадил в кресло, точно малого ребенка. Лола не сводила с них взгляд. Помнится, когда-то она сама была точно такой же дамой. В другом времени, в жизни, от которой она отказалась.