И вот, она, конечно, походила немного, но скоро переписалась в мастерскую Метелкина, рисовальные курсы которого проходили по вечерам на первом этаже в светлом просторном зале, под статуей Давида, и пользовались большой популярностью среди поступающих.

Она ушла. Пиджак и подслеповатый студент остались.

Время потекло дальше. Скрипач по-прежнему рисовал на ватмане музыку. Застревал в пластинке Шопен. Выпрыгивала кукушка.

Однако теперь время пошло для Шепотова.

Незаметно и неслышно для остальных в Шепотове сдвинулись какие-то невидимые, острые шестеренки. Побежали по кругу стрелки. Заиграла музыка. Он больше не уходил из мастерской вечером и не возвращался в нее по утрам.

Он в ней жил.

Из-под двери его каморки по ночам сочился ламповый свет. Играла музыка.

Прошел год, и в июле Таня благополучно поступила на первый курс отделения керамики.

Был жаркий полдень. Асфальтовое небо лежало над асфальтовым городом. Тридцатник в тени под липами. Институт замер в торжественной тишине за своими колоннами. Пахло пылью, чайной плесенью и растворителем.

Стоя под списком, еще не успев прийти в себя от радости – О! Это ослепительное чувство: «Я поступила!» – Таня вдруг услышала музыку.

Тихая знакомая музыка. Возможно, ее доносил сквозняк из распахнутой форточки.

И вместо того чтобы выйти на улицу (поступила-прошла-поступила!), она тихонько вышла из гудящей толпы абитуриентов и пошла.

Вниз по лестнице направо.

Осторожно приоткрыв створку, Таня скользнула в знакомую мастерскую, прикрыв за собой дверь. После темной коридорной сырости глаза слепил солнечный свет, и сначала ей показалось, что она смотрит на себя в зеркало. Но это была картина. На картине, в полный рост, выступая из темноты, стояла она. Под ногами ее лежал солнечный луч.

Она вошла, и ей показалось, что живая девушка с картины, ее двойник, сделала шаг ей навстречу.

И справа, и слева, на низких стенах мастерской, на стеллажах и небрежно скатанные в рулоны, под ногами и повернутые к стенам… Картины, картины, картины…

Таня разворачивала их, отворачивала от стен, у нее дрожали руки.

Картины-картины-картины…

С каждой из них снопами, разноцветными радугами, небом лился солнечный свет. Настоящий, ослепительный солнечный свет.

Мастерская была залита солнцем, как белилами.

Сухо крутилась пластинка.

Пиджак лежал в своем уголке за мольбертами. От мира его закрывала хромая тумба. Кружка и начатая пачка печенья «Юбилейное».

Часы остановились.

В центральном зале Дома художников, на Кузнецком, проходила выставка.

В картинах играла музыка. Из них смотрел людям в глаза солнечный свет.

Умер Пиджак.

Великий художник Виктор Иванович Шепотов.

В первый день своей жизни родился Иван Петрович Хвостиков.

В последний день своей жизни Иван Петрович Хвостиков умер.

Иван Петрович надеялся, что у него в этом смысле выйдет не как у других.

Но из этого ничего, как водится, не получилось. Он лежит на Химкинском кладбище. На 32-м участке.

К нему никто не приходит.

А мы узнали о том, что Иван Петрович жил, по промежутку меж датами на его могильной табличке.

К одной немолодой почтовой кассирше (одинокой женщине с девятого этажа), ее звали Елена Николаевна, как-то раз в гости зашла Смерть.

Смерть зашла к Елене Николаевне, конечно, не с пустыми руками, – принесла пирог Шарлотку, (как раз был Яблочный Спас) и напросилась для знакомства попить чайку.

Она сказала: «Добрый вечер, очень рада познакомиться, я ваша новая соседка снизу. Вот, мол, зашла запросто, по-соседски. Очень приятно!»

И чтобы Елену Николаевну сразу не напугать, (а то, знаете, как бывает: ляпнешь чего-нибудь, а потом у человека инфаркт или еще какой-нибудь сердечный приступ) Смерть назвалась самым обыкновенным женским именем.

Она сказала, что ее зовут Елена Николаевна, и тот факт, что женщины тезки, немного скрасил этот нежданный визит.

Смерть была одета по-домашнему, запросто. На ней были разношенные с замятыми пятками клетчатые тапочки и спортивный махровый костюм белого цвета, с капюшоном.

Еще с порога гостья показалась Елене Николаевне женщиной не очень приятной; навязчивой, и (как-бы это сказать?) чересчур оживленной. Такими бывают распространители «Герболайф» и эти, как их там? – свидетели Иеговы с брошюрками.

Можно было, конечно, сказать, что «Простите, мне сейчас некогда», «уже ухожу», «загляните как-нибудь в другой раз, попозже», и захлопнуть перед смертью дверь…

Но к несчастью (смерть очень предусмотрительна), запах корицы и печеных яблок защекотал Елене Николаевне ноздри (она любила покушать), и, отступив перед гостьей в прихожую, она проводила Смерть на кухню.

Смерть спросила хозяйку, где ей сесть, и когда Елена Николаевна из вежливости ответила: «Да садитесь, где вам удобнее», уселась на ее любимое место, в углу под полкой с приправами, после чего откинула капюшон и улыбнулась.

Елена Николаевна улыбнулась Смерти в ответ. В лице незваной гостьи не было ничего такого особенного, чему человечество привыкло ужасаться и потрясаться.

Это было самое обыкновенное женское лицо, не старое, но и не молодое. Равнодушное, с потухшими глазами, чуть припухшее, с желтой неподвижной улыбкой; незапоминающееся лицо почтовой кассирши или работницы паспортного стола.

«Женщина в белой кофточке».

«Женщина в спортивном костюме».

«Женщина в синем».

«Женщина в шапочке».

«Та женщина в пальто справа, которая только что отошла».

Такова была Смерть Елены Николаевны. Впрочем, Смерть оказалась весьма общительна и говорлива, как все одинокие женщины (Смерть Елены Николаевны была одинока, как и сама хозяйка).

Она все щебетала и щебетала, когда Елена Николаевна, стоявшая к гостье спиной (она заваривала чай), вдруг почувствовала, что руки отказываются ей служить, и с беспомощным «ох» выпустила из рук сервизную чашку.

Чашка со звоном упала на пол, разлетевшись на черепки, а сама хозяйка пустым мешком сползла по стенке буфета к плинтусу раковины.