Она добавляла:

— Мужчин деньги не делают дураками.

— Вы действительно так думаете?

Нет, она не верила в это. Она знала опустошающую власть денег, даже по самой себе. Чтобы оправдать себя — странная вещь, — набросилась на буржуа, объединенных желанием спасти свои деньги.

— Они всегда сговаривались против меня, — говорила она.

Она, очевидно, думала о своих дебютах, когда утверждала себя вопреки богатым, устанавливающим и моральные нормы. Они еще смотрели на нее свысока, смели разглядывать ее в лорнет. Ничтожные женщины, даже некрасивые. Такие остались бы в приюте, никогда не вырвались бы из Мулена. Деньги были ей нужны и для того, чтобы бросить вызов этим людям, деньги — ее оружие презрения. Она вспоминала пустячные вещи, рассказывала о матери Жана Кокто, буржуазке, не умеющей устраивать приемы, шипела Коко, и о сестре поэта, «попавшей в переплет».

— Вы ведь друг Жана, почему бы вам не сделать мне несколько моделей? — просила она Коко.

Прошло столько лет, а она не забыла этого. Она изобразила одного своего богатейшего друга, восхищавшегося ее безделушками:

— Я бы с удовольствием взял эту, и эту…

— Вы не возьмете ничего, мой дорогой, — сказала она ему.

Она разглядывала свои безделушки:

— Я предпочитаю дарить при жизни, — говорила она, — так как после… Не будут знать, что делать со всем этим.

Она смотрела на руки, скрещенные на коленях. После. Смерть.

Вернувшись на рю Камбон, она относительно редко выезжала. Не без кокетства объясняла это тем, что ей нечего надеть.

— У меня оставался один голубой костюм, в котором, бог мой, я могла всюду показаться. Но я подарила его одной приятельнице. Она не могла прийти в себя: «Вы действительно отдаете мне его навсегда?».

Я ответила: возьмите, и тогда я никуда не буду выходить, не могу же я обедать в гостях в таком виде (светло-бежевый костюм-шанель, отороченный голубым и красным шнуром). Подумают, что я хочу преподать урок другим приглашенным.

Жорж Кравенн, большой ее друг, приложил все усилия, чтобы вовлечь ее в водоворот празднеств, которые он устраивал:

— Ему нужны локомотивы, — объясняла Коко. — Локомотивы — это люди, проводящие время в ночных клубах, куда я никогда не хожу. Но когда я присутствую на каком-нибудь вечере, люди говорят: «Ах, вот как! Если Мадемуазель Шанель пришла сюда, это должно быть действительно хорошо». Если не прихожу, они говорят: «Она знает, что надо делать, останемся-ка дома». Но я не даю себя дергать. «Вы полетите на самолете, остановитесь в таком-то отеле, сделаете то-то…» А если мне это не нравится? — говорю я Жоржу. — Почему я должна делать все, о чем вы меня просите? Чтобы быть приятной господину Преминджеру[307], на которого мне наплевать?» На что добрый Жорж сказал: «Тсс! Тсс!».

Ей нравилось быть своего рода enfant terrible[308], говорящим все, что ему придет в голову. После ее заявлений по телевизору, когда она отвечала на вопросы Жака Шазо, она получила массу писем. Одобряли ее атаки на бесстыдство моды, на безумство женщин. После одного интервью, которое она согласилась дать «Нью-Йорк Геральд Трибюн», она спросила меня:

— Может быть, я зашла слишком далеко?

Она обрушила целый залп резкостей на так называемых самых элегантных женщин, и особенно на Жаклин Кеннеди.

— Ба, когда решаешься говорить правду, надо идти до конца.

Кто же был достоин помилования, на ее взгляд? Жорж Кравенн умолял ее войти в Комитет по празднованию восьмидесятилетия Мориса Шевалье[309]:

— Это тот, который поет: «У нее маленькие ножки»? Какая вульгарность!

Молодые звездочки грязны, как поросята: «Идите вымойтесь, и я решу, смогу ли одолжить вам пижаму».

Я с удивлением смотрел на Коко:

— И они идут мыться?

— Конечно.

Она упрекала Кравенна за то, что он организовывал свои праздники за границей, в Тунисе, в Ирландии. А Париж? Иностранцы умирали в нем от скуки. О них забывали. Парижских сезонов больше не существовало. Есть только один бал, который дает Карим, кстати даже не француз. В таких условиях зачем женщинам одеваться. В Доме Шанель, дела которого, однако, идут хорошо, пришлось уволить сотню работниц.

Богатые должны заставлять работать бедных. В ее голове это убеждение сохранилось до конца. И в то же время она пересказывала свой разговор с одним министром:

— Я ему сказала: наша политика отвратительна. Страшно думать, что людям приходится справлять нужду в уборных на лестницах или во дворе, общих для нескольких семей. Вы представляете, что там делается по утрам?

Странная мысль, по всей видимости, связанная с давними воспоминаниями.

— Надо было устроить, чтобы у всех были уборные, — говорила она, — а потом уже исследовать космос.

Она все допытывалась у меня:

— Почему вы мечтаете отправиться туда, куда надо все брать с собой, даже воздух, чтобы дышать?

— Вы не верите, что существуют планеты, подобные нашей, где люди, похожие на нас, говорят, как мы?

Она качала головой: «Нет. Надо оставаться на земле, мы на ней родились. Смотрите, в какое гнусное время мы живем»;

«Надеюсь, что выборы выметут де Голля и его банду».

Этот возглас отражал разочарование. В глубине души она считала, что ей принадлежит право одевать V Республику. Для нее, все еще жаждущей реабилитации, мадам де Голль в костюме от Шанель была подобна благословению кардинала Парижа. Разумеется, даже под угрозой плахи она в этом не призналась бы. Свой антиголлизм она объясняла туманными социальными мотивами: