— Но ведь вы сами это все рассказали. И история чудесная.

Коко умрет от страха, что ее разоблачат:

— Они столько всего обо мне напишут, — бормотала она.

И все же ведь это для того, чтобы я их собрал, она доверила мне достаточно много признаний, для того, чтобы позволить мне познать ее в ее «настоящей правде».

Другое объяснение ее временных трудностей: она совсем одна в своей работе.

— Ничего нельзя сделать одной. Я все брошу. Никого больше нельзя найти. Это парализует. Люди не видят того, что вы делаете для них. А женщины безумны. Им говорят: станьте зелеными бобами, они становятся зелеными бобами. Им говорят: «Стиль ампир!». Они кричат: «Да здравствует император!». Будьте треугольником, будьте ромбом… Они становятся всем этим. Теперь показывают пупки! Это далеко не лучшее, что у них есть. Я видела в одном журнале: брюки под пупком с блузой над ним. Пупок, это такая драгоценность, не так ли? Надо выставлять его в витрине, чтобы им восхищались?

Она принялась за фото Джейн Фонды[302]. «Пупок Джейн Фонды это целый кратер!» — восклицала она.

— У кого такие огромные пупки, как этот? Можно подумать, что это подсвечник, в него можно вставить свечу. Скоро женщины будут показывать свои задницы.

Слово, которое она никогда не употребляла: «задница». Она дошла до предела того, что могла вынести.

— Все это парализует меня, — стонала она. — Ах! Все это время я получаю хорошую взбучку.

В своих признаниях она была патетична.

— Не могу делать все одна, совсем одна. Я им говорю: если вы мне не поможете, я больше ничего не сделаю.

Кому это она говорила? Она старела, теперь она выглядела на свои годы. Борозды морщин, идущие от ноздрей к уголкам губ, образовывали что-то вроде мешков, слегка набухавших в минуты ее острых внутренних мук.

— Ничего не можешь без помощи других. Надо уметь вовремя остановиться. Мода погибла. Я окружена людьми, которые только и думают, как заработать деньги, не заслужив их. Вчера был нерабочий день (1 мая) по поводу Праздника труда. В четверг не будем работать в связи с Вознесением. Я сказала: хорошо, если не хотите работать, не работайте, но я буду считать всех вас тунеядцами. Они не работают, а я тем не менее должна оплачивать медицинское страхование.

Разумеется, эти проблемы не касались ее. Ей не надо было заботиться об административных и финансовых делах Дома Шанель.

— Раньше всегда работали в день Вознесения. Теперь в пятницу все только и думают, как бы уйти в шесть часов. Работают без всякого удовольствия.

Она мучилась административными проблемами, потому что не была уже уверена в том, что делала.

— Коллекцию надо изобрести, — говорила она мне.

И, тыча указательным пальцем мне в грудь:

— Мой дорогой, мне нужно смотреть за всем.

Кто бы мог ей помочь?

— Мне говорят: если вы не возьмете стилистов, дело не пойдет. Я спрашиваю: а что это такое — стилисты?

Она не ожидала ответа:

— Кажется, это молодые женщины, которые приезжают из Америки или из других мест, чтобы продать маленькие секреты моды. Можно вообразить что-нибудь подобное? Все сошли с ума.

В Доме Шанель все проходило через ее руки. Ничто не могло быть задумано, тем более осуществлено без нее. Чем больше она теряла почву, тем больше цеплялась за то, что у нее осталось, проявляя требовательность и властность, которым с досадой подчинялись, не принимая, но благодаря ее. Старуха спятила. Это читалось в их глазах. Можно было бы сказать: это слышалось в их глазах. Коко, конечно, ничего не замечала, такая же уверенная, более резкая, чем раньше. Я знаю, что права. Жоффр[303] хорошо ел и спал перед сражением на Марне. Коко, как я уже говорил, почти ничего не ела. Спала беспокойно, падала с кровати:

— Я опять сломала четыре ребра.

За несколько дней до этого она упала в ванной, поранив ногу. Ссадина на носу. Она сама лечила себя:

— Если вызвать врача, он заставит делать рентгеновский снимок. К счастью, я сама знаю, что надо делать.

Она соединила кусочки кожи на носу и склеила их пластырем.

— Аккуратно, — говорила она, — вот так, соединяя один кусочек с другим с точностью до миллиметра.

Если она долго сидела, у нее деревенела нога. Она вставала, сгибала колено:

— С коленной чашечкой все в порядке, видите, я стою на этой ноге, значит, нет перелома. В «Рице» одна американка, моя приятельница, спросила, не болит ли у меня бедро. Эта идиотка решила, что я сломала шейку бедра.

Она стойко переносила боль, как крестьяне в ту пору, когда врача вызывали, только чтобы засвидетельствовать смерть; медицинское страхование не оплачивало еще расходы из-за какого-нибудь насморка.

— Не надо прислушиваться к себе, — говорила Коко, рассказывая о сломанных ребрах. (Были ли они действительно сломаны?) — Я опять упала с кровати. — Рядом с ней поставили стол, но этого недостаточно. — Я приказала положить матрац на пол, по крайней мере, падать будет не так высоко.

Артрит причинял ей страдания. Ей случалось кричать во сне. «Иногда, — говорила она, — я засыпаю стоя или сидя и тогда падаю со стула: бах!»

Она, смеясь, потирала голову. Известно, что она была лунатичкой. В шесть лет отец уже относил ее в кровать, когда она спускалась из детской.

— Очень осторожно, чтобы не разбудить меня, — рассказывала Коко. — Мне было очень страшно. Я протягивала руки, крича: он здесь, в темноте! «Нет, нет, говорил отец, не бойся, он не злой, он ничего тебе не сделает».

Время от времени она говорила об отце. Уверяла, что он ненавидел свинину и запрещал ей ее есть.

Она все возвращалась к своему прошлому:

«Зимы были холоднее в то время. В Оверне у моих теток по три-четыре месяца не выходили из дома».

Потому что дома были завалены снегом. Из какого русского романа она это взяла? В ее рассказах о детстве всегда фигурировали снег и холод. Никогда ничего о весне, об оживающей природе, о деревьях и почках, о родниках, бьющих в зеленеющих лугах с бутонами лютиков. Никогда и об овернском лете, таком изменчивом, с его запахом сена в жаркие дни и блестящими от дождя крышами в холодные. Ничего о жатве. Никогда ни намека на жизнь, на пение дроздов, расцвет природы. Всегда деревня, покрытая снегом, и огонь в очаге.

Другие?

Трудно ли разделить тревогу творца, которого обгоняет время? Карден. Курреж. Особенно Курреж. Она почуяла рождение стиля более современного, чем ее собственный.