Воцарилась тишина.

Луначарский сел рядом с Сельвинским и в ответ на его недоуменные реплики стал пояснять и уточнять свою позицию.

Мейерхольд сидел серый.

Вдруг в тишине послышался решительный бас:

— Всеволод, дай мне слово! — И, не дожидаясь ответа, через весь зал по проходу пошел Маяковский.

Мейерхольд, испытывая некоторую неловкость из-за пожелания Луначарского не открывать прения, смущенно посмотрел на наркома, и тот кивнул головой в знак согласия.

Маяковский же, не дожидаясь разрешения председателя, начал говорить еще на ходу:

— Наш уважаемый Цицерон, наш дорогой нарком просвещения, наш Анатолий Васильевич Луначарский дал замечательный анализ пьесы и верно ее охарактеризовал. Парадоксально звучит сегодня трагедия Сельвинского! Это действительно трагедия, и, к сожалению, не одного Сельвинского. Я хорошо представляю себе его состояние сейчас. Сельвинскому говорят: вы, мол, настолько талантливы и так блестяще написали пьесу, что ее ставить нельзя: ее не поймут наши рабочие и крестьяне. А они, кстати говоря, не уполномочивали нашего уважаемого наркома просвещения говорить такое от их имени. Если принять всерьез сегодняшнее выступление Анатолия Васильевича, то художника ждет полная трагедия: ведь он должен принижать уровень своего творчества до уровня понимания, вернее, до уровня непонимания наших рабочих и крестьян. Поэт должен писать и оглядываться, опасаясь, что, не дай бог, он будет не понят. Я сам все время слышу окрик по отношению к моей поэзии: «массам непонятно». Получается странная картина. Выходит, что не малоподготовленные читатели и зрители должны дотягиваться до понимания, а мы, поэты, видите ли, должны обеднять наши творческие возможности. Мы должны приспосабливать творчество к низкому уровню аудитории, плохо владеющей азами культуры. Это ли не трагедия? Эта трагедия усугубляется тем, что об этом говорит всеми нами глубокоуважаемый, умнейший и образованнейший человек Анатолий Васильевич Луначарский. Так вот, если бы мне в своей творческой деятельности пришлось исходить из таких приспособленческих позиций, то я бы, не задумываясь, забросил свое перо и пошел бы…

Маяковский сделал паузу, давая слушателям возможность предположить наихудший адрес, по которому он отправился бы, и затем закончил:

— …и пошел бы к вам в помощники, дорогой Анатолий Васильевич.

Раздался дружный хохот всего зала. Засмеялся и Луначарский.

— Ценю юмор, сдаюсь! — Он поднял руки вверх. — Однако сдаюсь только теоретически. Практически же не сдаюсь: финансировать эту постановку не буду!

И тогда Маяковский, поняв, что победа одержана им неполная, продолжил свою речь, обращаясь к стоящему рядом наркому:

— Мы не должны пропагандировать примитивизм в нашем творчестве. Я нисколько не сомневаюсь, дорогой Анатолий Васильевич, что все мы вместе предпримем огромные усилия, чтобы наши рабочие и крестьяне завтра стали больше понимать поэзию, чем понимают ее сегодня. Но как дожить до этого завтра? Может быть, не издавать «Капитал» Маркса до тех пор, пока рабочие и крестьяне не начнут его понимать? А может быть, нужно было отложить революцию до тех пор, пока все рабочие и крестьяне поймут «Капитал»? Прошу меня извинить, уважаемый Анатолий Васильевич, но сегодняшнее ваше распоряжение напомнило мне распоряжение херсонского губернатора: «В городе появился автомобиль, коего лошади пугаются и от коего они шарахаются. Посему приказываю: автомобили в город не пускать, пока лошади к ним не привыкнут и не перестанут пугаться».

Хохот раздался такой, что Юрий Карлович Олеша невольно взглянул на потолок зала, бессознательно опасаясь, что ко всему привыкший театральный потолок рухнет. Луначарский, смеясь громче всех, от души аплодировал Маяковскому. Затем поднял руки и сказал:

— Безоговорочная капитуляция! Однако, Всеволод Эмильевич, имейте в виду, что я вовсе не собираюсь отказываться от главного направления моего сегодняшнего высказывания. Сдаюсь, так сказать, организационно, а не идейно.

Аплодисменты заглушили его слова.

Как хорошо, что нарком умел исходить при решении дел культуры не из самолюбия, не из соображений «чести мундира», не из боязни подорвать свой авторитет, а из существа дела! Как хорошо, что наркома просвещения можно было переубедить, что ему можно было что-то доказать, что в строительстве нашей культуры принимали участие такие масштабные люди, как Маяковский, позволявшие себе вступить в спор и умевшие переубеждать даже наркома просвещения, если он занимал неверную позицию!

Пьеса была принята.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

Когда невозможно действовать, нужно создавать идеалы.

* * *

Михаил Пришвин говорил в 1932 году: «Освобождение писателей от РАППа похоже на освобождение от крепостного права. И тоже без земли».

* * *

Рассказывал Семен Липкин.

Маяковский читал в Политехническом стихи об Америке. Критик Лежнев сказал: «Такие стихи можно написать, не покидая Москвы. Нет реалий, увиденных поэтом за океаном. Социальные характеристики сомнительны:

Поэт не учитывает расслоение черной Америки. В среде негров бурно образуется средний класс».

Маяковский своей огромной фигурой надвинулся на маленького Лежнева, тронул цепочку от часов, украшавшую его жилетку, и произнес: «Златая цепь на дубе том».

Литературно-критическое наследство Луначарского многообразно. Он поддерживал все талантливое, что служило революции и строительству нового общества. Он старался держаться на равном расстоянии от всех художественных группировок и утверждал важность многообразия художественного творчества и соревнования разных художественных направлений, школ и стилей в искусстве. Он утверждал возможность существования пролетарской культуры и боролся со скептиками в этом вопросе.

Луначарский старался обнаружить своеобразие индивидуальности художника, определить его место в процессе развития художественной культуры эпохи. Он выявлял актуальность произведения и делал сравнительно-сопоставительный анализ, привлекая произведения литературы, театра, кино, живописи, музыки.

Луначарский читал курс лекций по русской классической литературе в Коммунистическом университете, где обрисовывал портреты русских классиков XIX века, на основе этих лекций он написал и издал книгу «Литературные силуэты» (1923). Луначарский писал о проблемах сатиры и в этой связи рассматривал творчество Салтыкова-Щедрина, Гоголя и Грибоедова.

По Луначарскому, в Маяковском жили «две личности» — «поэт-трибун» и «сентиментальный лирик». По мнению Луначарского, победа лирического начала в личности поэта привела к его гибели. (Собрание сочинений. Т. 2. С. 498.) Статьи Луначарского о Маяковском создавали благожелательную атмосферу вокруг поэта.