Тогда я была маленькая, стояла перед домом и ела помидор. День сползал в тенистые сумерки парка, чтобы в конце концов рассыпаться на миллионы частиц. Необратимо. «Сейчас» — это прошлогодний снег, клич ворона, жестокость апрелей. Сирень, распустившаяся около моего дома в Собачьем Парке: мне опять не удалось застать ее в самом расцвете, поскольку в миг, когда крохотные лиловые бутончики раскрывались, она уже начинала отцветать. Солнечное затмение два года назад тоже походило на цветение сирени: было понятно, что темный диск Луны «вот-вот закроет» или «только что закрывал» светило. Момент свершения был лишь переходом из одного состояния в другое, абстрактным, вычисленным математически обманом. Общественным уговором, ярлыком, аппроксимацией, поп-фактом, придуманным ради спокойствия умов и всеобщего порядка.

Я поделилась своими сомнениями с Корой. Почему бы нам не говорить о себе только в прошедшем или только в будущем времени? Разве это не соответствовало бы истине, разве не было бы во всех отношениях честно, коли уж мы должны что-то говорить? Но у нее имелось на этот счет свое мнение, весьма категоричное, как и насчет всего прочего. Она утверждала, что это величайшая привилегия человека — обладать своим «сейчас»; только это нам и дано. Для того и придуман язык — чтобы с его помощью контролировать перенесение событий из прошлого в будущее, а следовательно, располагать властью над временем, останавливать его хотя бы на тот краткий миг, когда ты со всей значительностью произносишь «я существую». Иметь «сейчас» — значит осознавать свое бытие, значит находиться в неподвижном центре циклона, стоять там и следить за круговоротом событий, открывая их бесконечную повторяемость, движение по кругу. Она также говорила, что за это особое знание надо дорого заплатить — находясь в эпицентре, перестаешь видеть самого себя, исчезаешь из собственного поля зрения.

Это, наверное, был наш последний разговор — я исчезла и из ее мира. Я прогуливала занятия. Утром выходила из дома еще с определенной целью, но, пройдя всего несколько улиц, забывала, куда собиралась попасть. Меня сбивали с пути женские ноги в фантастических разноцветных колготках, собаки, бегущие через пешеходные переходы к ближайшему скверику, двойные коляски для близнецов, пожарные машины, с трудом продирающиеся по оживленным улицам, позвякивающий бутылками бездомный бродяга. А когда под вечер, возвращаясь домой, я подходила к Собачьей Площадке, меня уже звал знакомый барабанный бой. Мои соседи не дремали.

Однажды вечером, когда было уже совсем темно, я оделась в черное — чтобы еще меньше бросаться в глаза — и вышла во двор. Они сидели вокруг железной бочки, в которой горел мусор. Разговаривали вполголоса, пили пиво, кидая пустые банки во тьму за спиной. Некоторые постукивали ладонями по туго натянутой коже барабанов. Когда они уставали, их место сразу занимали другие, поэтому ритм постоянно менялся, барабаны искали друг друга в потемках. Чем сильнее время пропитывалось темнотой, тем больше рук включалось в барабанный бой, тем четче становился ритм. Не молчали и маленькие барабаны, такие, что легко умещались на коленях или даже в ладони, они особенно часто сбивали ритм, требуя внимания, как легко возбудимые дети, как воробьи. В ту ночь я еще не осмелилась сыграть. Сидела на краю длинной скамейки, наверное, едва заметная в темноте; должно быть, во мраке можно было различить только мое лицо, пятно посветлее, появляющееся и исчезающее, зависящее от яркости пламени. В минуту передышки, когда вахту нес одиночный ритм, я рассказала им о Жижке[34]: давным-давно в моих родных краях жил один безумец, объявивший войну всему миру. Ему даже удалось собрать весьма многочисленную армию, но в конце концов враги настигли его и убили. Перед смертью он приказал, когда умрет, сделать из своей кожи барабан и его боем воодушевлять оставшихся в живых на борьбу. Бум… бум… бум — раздались отдельные негромкие удары. Они смотрели на меня внимательно. Мой нехитрый рассказ словно материализовался, мне казалось, что он лежит перед ними как подарок. Под утро кто-то принес малый, военный, барабан. Какая-то девушка в мини и сетчатых колготках повесила мне его на шею и показала, как по нему мерно бить. С тех пор я начала приходить туда почти каждый вечер, а они называли меня Жижка.

Ту девушку звали Карла. Днем она всегда появлялась с ребенком, носила его на руках, прижав к груди, или в цветастом платке за спиной. Ей нравилось открывать — как можно выше — длинные смуглые ноги, поэтому она ходила в мини, носила высокие кожаные ботинки на шнуровке, обтягивающие кожаные куртки. А позже я видела ее другую: она прикалывала к своим коротко стриженным волосам целые гроздья ярких косичек, надевала какой-нибудь оранжевый балахон и шла по улице в сторону Собачьей Площадки и дальше, садилась в конце концов за столик открытого кафе, где неторопливо беседовала с такими же, как она, не умолкая даже тогда, когда кормила грудью ребенка.

Я тоже к ней подсаживалась. Заказывала кофе с молоком или белое вино. Мы лениво наблюдали, как осторожные машины в страхе увертываются от бегущих сломя голову пешеходов.

Каролина, опытная барабанщица, говорила, что нужно быть очень внимательной, когда играешь на барабанах. Что от упоения ритмом начинающие часто впадают вроде как в сон наяву. Какая-то часть сознания позволяет ритму усыпить себя, и человек тогда не вполне адекватен, объясняла она. Показала мне также способ, как очнуться, как узнать, не спишь ли ты наяву. Нужно посмотреть на свои ладони. Это тебя отрезвит, ты поймешь, что существуешь, говорила она.

Поэтому, как только я теряла ориентацию — под утро, ударяя в литавры, или днем, слыша барабанный бой под окнами, когда я проваливалась в него, или он пронизывал мои действия, или же настигал меня неожиданно во время еды, — я откладывала приборы, вытирала салфеткой рот и смотрела на свои ладони.

Карла также утверждала, что никогда нельзя быть уверенным, не спишь ли ты наяву. Говорила, что обычной, общепризнанной границей считается переход от сна к пробуждению. Это очень простая теория: все, что со мной происходит, когда я сплю, мне снится, а все, что случается во время дневного бодрствования — явится. Явиться — она первой употребила этот странный глагол. Он мне не понравился. Получалось: того, что явится, на самом деле нет. Будто я не совсем уверена, существует ли это в действительности, или мне только кажется, что существует. Нет, явиться — неподходящее слово, должно быть какое-то другое.

Этой осенью по всему чувствовалось, что грядут перемены. Они уже были заметны невооруженным глазом. Остроносые туфли вытесняли обувь с квадратными мысами, сиреневый боролся с хаки, а черный понемногу заполнял витрины магазинов, оттеснив истеричный красный на боковые улицы.

Я спускалась к ним уже почти каждый вечер. Покончив со своими скучными обязанностями, с этим корпением над бумагами, перекладыванием их из одной стопки в другую, сочинением заметок, формулировкой каких-то не очень нужных предложений и целых абзацев, я доставала из холодильника банку пива или коробку печенья и шла вниз.