– Слезь с меня! Пошел вон! – кричала я. Мы продолжали бороться. Пикассо шипел, я материлась на чем свет стоит. А уж когда он клюнул меня изо всех сил в коленку, я решила, что сейчас не выдержу и сверну его мерзкую птичью шею.

Но сперва надо было поймать павлина. Я твердо решила: когда войду в дом, птица должна быть у меня под мышкой. И я добилась своего. Но прежде чем это произошло, павлин клюнул меня в щеку; верхний край раны был в нескольких миллиметрах от глаза. Я сломала три ногтя и порвала пижаму. И все это – в борьбе с огромным петухом, подумать только! Ну ничего, я его все же победила, хоть наградой мне и было разве что птичье дерьмо, которое сдавшийся, но все еще злой Пикассо оставил на моей руке.

Зато теперь, по крайней мере, его не съест койот.

– Что тут происходит? – Эльспет стояла у подножия лестницы, когда я с трудом вошла в дом, неся под мышкой грязную птицу. – Мне послышалось, кого-то убивают.

– Это я уговаривала Пикассо идти домой, – объяснила я.

Эльспет посмотрела на меня внимательно. Я была растрепана, из рассеченной щеки сочилась кровь, обе коленки разбиты.

– С ним надо обращаться очень бережно, Лиз, имей в виду. Пикассо – очень дорогая птица.

Пикассо посмотрел на меня с чувством превосходства и глубокого презрения, потом повернулся, прошел по красивому кафельному полу и встал рядом с Эльспет как равный с равным. Она опустила руку и с любовью погладила его по крошечной глупой головке.

– Она напугала тебя, милый? Противная Лиза…

«Противная Лиза» мечтала в этот момент только об одном: взять топор и отрубить проклятой птице ее мерзкую голову. Я могла бы запросто скормить Пикассо соседской собаке и сказать потом, что его съел койот.

– Помоги мне подняться наверх, – отрывисто приказала Эльспет.

Я поспешила ей навстречу.

– Да ты что, моя дорогая?! – Она возмущенно отпрянула. – Сперва иди и помой руки!

В ванной, соскребая птичий помет, намыливая руки несколько раз, прежде чем осторожно дотронуться до раны в щеке, я подумала, а не продешевила ли я? Пять тысяч долларов в день – соответствующая ли плата за то, что мне пришлось пережить?

Наутро меня разбудил тихий, но настойчивый звон колокольчика. Я не сразу вспомнила, где нахожусь. Я уже привыкла спать практически на полу, в комнате, где все стены увешаны плакатами, чтобы скрыть следы пуль. Поэтому открыть глаза и обнаружить, что ты находишься в спальне, которая напоминает будуар Марии-Антуанетты в Версале, было несколько странно. Это мешало собраться с мыслями. Все комнаты в доме Эрика делились на две категории: от Гуччи и от Версаче. В комнатах от Гуччи – дорогая замша и полированный металл – хозяин предпочитал находиться там, когда хотел почувствовать себя буддийским монахом. Комнаты от Версаче с их роскошью и буйством красок предназначались для приема гостей и наслаждения жизнью.

Мне была отведена розовая спальня для гостей от Версаче. Широкий диван утопал в розовых подушках, и это напомнило мне сказку про принцессу на горошине. Помнится, там королева-мать положила горошину под сто матрасов, чтобы проверить, достаточно ли невеста сына хрупка и нежна, чтобы называться принцессой. Настоящая принцесса почувствует горошину даже через сто матрасов и не сможет уснуть.

Мама Эрика тоже устроила мне проверку на выносливость. Проснувшись тем утром, я наконец вспомнила, где я, и до меня дошло, что звук колокольчика доносится из комнаты Эльспет.

– Лиза! Лиза! – звала она меня слабым голосом, когда я подлетела к двери в ее спальню.

Старуха вытащила меня прямо из постели, мне и в голову не могло прийти сначала привести себя в порядок, а уже потом откликнуться на ее зов. Она звонит в колокольчик! Я понимала, конечно, что мать Эрика находится на грани смерти, но надеялась, она протянет до возвращения сына. Очень не хотелось самой обнаружить ее труп, честно говоря. «Господи, только бы она была еще жива!» – подумала я, распахивая дверь в комнату Эльспет.

Но та и не думала умирать. Она сидела в постели, опираясь прямой спиной о подушки, и была похожа на аккуратного худенького пупсика в белом кружевном платьице. То ли она легла спать не раздеваясь и не умываясь, то ли проснулась уже давно и успела причесаться и накраситься. Она взглянула на меня, всклокоченную и заспанную, с таким ужасом, словно я ворвалась в дом с улицы и хотела похитить ее Родена.

– Что случилось? – спросила я. – Вы звонили в колокольчик.

– Да, приготовь мне тостик, пожалуйста. Я готова позавтракать. Надо поджарить белый хлеб, но только с одной стороны. Да, сегодня, пожалуй, так. И намазать тост маслом. С одной стороны, той, что не поджарена.

– А? – только и вымолвила я. Было шесть часов утра.

Эльспет посмотрела на меня, и в ее глазах мелькнуло нечто, похожее на сочувствие.

– Лиза, ты что, плохо спала?

– Нет, спала-то я хорошо. Просто маловато. Хотелось бы еще.

– Сон – пустая трата времени, – бодро сказала Эльспет.

Я уже чуть было не съязвила, что готовить ей завтрак в шесть утра – это пустая трата моего времени, но тут вспомнила, что бедная женщина больна. Не так много у нее осталось времени, чтобы тратить его впустую. Если бы мне оставалось жить всего пару недель, я, вероятно, тоже старалась бы спать как можно меньше.

– Хорошо, я сейчас приготовлю вам тост.

Я очень надеялась, что на следующий день Эльспет не проснется в такую рань, но, похоже, это было ее обычное время подъема. Через три дня я обнаружила, что, с тех пор как Эльспет приехала в Малибу, я сплю по четыре часа в сутки. Вечером она, как правило, хотела поболтать, и разговор затягивался за полночь. Потом я по меньшей мере час охотилась в саду за Пикассо. С той нашей драки первой ночью он почему-то старательно избегал меня и никогда не приходил на мой настойчивый зов. Я ложилась спать не раньше двух часов ночи, а в шесть уже автоматически просыпалась – за несколько секунд до того, как Эльспет принималась звонить в колокольчик.

И ладно бы хоть днем она сидела в кресле и ни о чем меня не просила. Так ведь нет! Еще с первой нашей встречи мне стало понятно, что Эльспет Нордофф ведет весьма активную общественную жизнь. Она была членом нескольких благотворительных комитетов, которым до всего было дело – от порока сердца до кастрации бездомных щенков в Южной Индии. Сразу после завтрака я приносила в спальню Эльспет ноутбук Эрика, и она все утро диктовала мне письма, адресованные поп-звездам, премьер-министрам и президентам. После чего я тратила несколько часов на исправление ошибок. «Слово „пожалуйста“ пишется с буквой „й“».

В двенадцать к нам на чай приходили дамы преклонного возраста из различных комитетов. «Общество борьбы с жестокостью рыбалки». «Художественный проект округа Оранж». «Библия для варваров англичан». Для меня они слились в один нескончаемый поток. Это был ежедневный парад Добра, которое несли миру ухоженные пожилые леди. Все они были безупречны – от туфель-лодочек «Феррагамо» на низком каблуке до причесок, столь безукоризненных, словно их волосы каждое утро заново, в виде укладки, вырастали у них на голове. Они жаждали делать добро – и делать это стильно.