— Ну да. Но я думал, вино для причастия специально делают противным, чтобы все пили по чуть-чуть. А вот настоящее…

— Должно быть похоже на виноградный сок, — заканчивает за него Реджина.

Томаш кивает.

— Ничего общего, — вздыхает мальчишка. Он принюхивается к чашке и делает еще глоток, на этот раз совсем маленький. — Жуть!

Потом отпивает еще.

Сет пьет свое. Дома ему иногда наливали вина за ужином, к вящему ужасу решительно неевропейских родителей одноклассников. Оно ему никогда особенно не нравилось — слишком уксусное, но здесь, сейчас, это даже не напиток, а символ, ритуал, и здесь оно его радует.

А вот Реджина едва пригубила. Долго держит чашку в руках, потом ставит на стол.

— Не нравится? — спрашивает Сет. — Оно неплохое. Тяжеловатое, но…

— Он пил, — говорит Реджина. — От него всегда несло… Даже в воспоминаниях этот перегар. Я не думала, что на меня так подействует, я ведь пробовала раньше. А вот.

— А вот, — соглашается Сет и тоже ставит чашку на стол.

Томаш следует их примеру.

Реджина скребет ногтем несуществующее пятнышко на штанах:

— Как думаете, он тоже где-то тут? Мне до конца не верилось, но теперь… По идее, должен быть, да?

— Мои родители тут, — говорит Сет. — Я их видел на экране. Где-то там лежат. Живут себе дальше.

— И моя мама тоже. Тянет на себе дерьмового мужа и гибель дочери. — Реджина заминает какую-то бурную эмоцию кашлем, но на лице ее мрачный немой вопрос.

— Моя мама умерла, — будничным тоном сообщает Томаш. — Но я обрел новую семью! Сестру и брата.

— Сводного брата, — поправляет Реджина, улыбкой останавливая протесты Томаша. — Ну ладно, наполовину брата. Приемного.

— Хм… По-моему, мы тут все приемные, — высказывается Томаш.

— Я, кстати, видел младенца, — вспоминает Сет. — В одном из гробов. С матерью.

Оба уставляются на него в изумлении.

— Как такое вообще можно сделать? — поражается Томаш.

— Наверное, есть способы, — пожимает плечами Сет. — Но, в любом случае, они верили в будущее. — Он подается вперед, опираясь на стоящий перед ним гроб. — Сейчас расскажу.

Томаш ждет спокойно, а вот Реджина напрягается, словно готовясь к худшему.

— Вот, — продолжает Сет. — Я видел, как погибли вы оба. Не нарочно, но видел. — Он барабанит пальцами по гробу, отводя взгляд. — Так что, наверное, будет честно, если я расскажу про свою смерть.

И он начинает рассказывать.

Все без утайки.

До самого конца.

— К тебе гости, — коротко бросила мама в дверях его комнаты одним субботним утром.

«Гудмунд», — подумал Сет. Сердце в груди подпрыгнуло так, что закружилась голова. Они не виделись с того самого вечера несколько недель назад, когда Гудмунд обещал, что они не потеряют друг друга из виду и что будущее ждет их, нужно только настроиться.

Однако с тех пор мобильный Гудмунда — то ли конфискованный, то ли сменивший номер — не отвечал, как и все адреса его электронной почты. Хотя что стоит попросить телефон у кого-нибудь из новых одноклассников или завести себе поддельный ящик? В наши дни отрубить связь человеку невозможно.

Но Гудмунд молчал.

И вот сейчас… Сет вылетел из кровати и рванул на себя дверь…

На пороге стоял Оуэн.

— Привет, Сет, — сказал брат.

Сет мягко отодвинул Оуэна с дороги:

— Пусти. Ко мне…

— Я сочинил песню для кларнета.

— Оуэн, потом!

Сет сбежал по лестнице и с горящими глазами вылетел в гостиную:

— Гудмунд, черт, я уж и не думал…

Он замер на полуслове. Это был не Гудмунд.

— Эйч…

Лицо обдало жаром, Сет почувствовал ползущий по шее предательский румянец.

Однако к смущению примешивалась злость.

Эйч с ним не разговаривал, в упор замечать не хотел с тех самых пор, как Моника разослала снимок. Волна издевательств в школе постепенно схлынула, но вокруг Сета словно минное поле образовалось, через которое никто даже при желании не смог бы к нему пробиться. Сет всегда знал, что Эйч у них самое слабое звено, что именно ему окажется невыносимо ассоциироваться с двумя парнями, которые, как выяснилось, чпокаются друг с другом.

Но ведь он хороший? Сету казалось, что за всей этой клоунадой и дурацкими приколами скрывается нормальный, порядочный человек. И от этого бойкот ранил еще больнее.

— Это не он, это я, — подтвердил Эйч, ссутулившийся на диване под той жуткой картиной Сетова дяди, которая его тоже пугала в более мелком возрасте. Даже куртку не снял. — Я его не видел.

Они были в комнате одни. Мама исчезла незнамо куда, а отец, как всегда, стучал на кухне.

Молчание затягивалось.

— Если хочешь, я уйду, — наконец произнес Эйч.

— Зачем пришел?

— Я должен тебе кое-что сказать. Не знаю даже, надо ли… Но все-таки.

— Все-таки что?

— Все-таки, может, да.

После секундного колебания Сет уселся в кресло напротив.

— Мне было дерьмово, Эйч.

— Знаю.

— Я думал, ты мне друг.

— Знаю…

— Я ничего плохого тебе не сделал. Мы ничего плохого…

— Ага, конечно. Вы нам врали.

— Мы не врали.

— Вы скрывали. Хотя и так видно было, если кто не слепой.

— Что видно? — настороженно уточнил Сет.

Эйч посмотрел ему в глаза:

— Что ты его любил.

Щеки снова вспыхнули, но Сет промолчал.

Эйч начал вертеть в руках перчатки:

— Ну, то есть я-то как раз не видел. Кретин потому что. Но если вспомнить и сопоставить… То все же очевидно.

— И как я вам должен был объявить, спрашивается? Если вы вот так вот реагируете?

— Мы не… — запротестовал Эйч, но тут же, оглянувшись, понизил голос. — Мы не поэтому. Я не потому себя так веду.

— Ну, конечно.

Эйч вздохнул:

— Хорошо, и поэтому тоже, но больше всего не это бесит. Хотя мне, знаешь ли, тоже нелегко. Теперь все думают, что и я голубой.

— Не думают. Ты сто лет с Моникой…

— Ну-у-у… — протянул Эйч с каким-то странным видом.

— Что?

— Мы больше не встречаемся.

Сет посмотрел удивленно: