Но Курцман был непреклонен. Бруно отправился в бар, где выпил восемь пива, тоскливо разглядывая свои мокрые и уже драные сандалии и фиолетово-красные носки, пока остальные отвозили Курцмана с Луитпольдом на вокзал и паковали багаж, готовясь к отъезду. Днем, когда они проезжали Линц (шоссе проходило довольно далеко от города), Бруно долго вздыхал и охал, но Гюльденберг решил, что терять там два часа, а тем более самого Бруно не стоит.

В понедельник Курцман, бодрый и веселый, хотя еще чихавший, диктовал фрау Штауде отчет об успешной поездке в Вену. Маловажные детали он, разумеется, опустил, сосредоточившись лишь на главном Над второй, финансовой частью отчета он призадумался, и настроение у него явно ухудшилось.

– Вот вы мне скажите, – обратился он к Гюльденбергу, – по какой статье нам провести вашу «Вдову Клико»? Семьсот пятьдесят шиллингов, это же больше сотни марок!

– Давайте напишем, – сказал барон, – что шампанского потребовал фон Примус…

– Нет, это глупо, – отозвался Курцман. – Мы напишем… Штауде. дайте-ка мне еще раз гостиничный счет – черт их дери, пишут, как курица лапой… А, вот. Слушайте, барон! Вы бы смогли разобрать, что тут написано – если бы не знали, в чем дело? С таким же успехом это может означать, скажем, настольную лампу. Штауде, пишите: «V-40101. к/л Зибер, неумышленно привел в негодность настольную лампу. Объявлен выговор. Уплачено 750 шиллингов».

– Почему именно Бруно? – спросил Кессель. – Взяли бы и написали, что сами разбили лампу.

Курцман удивленно поднял брови:

– Как это почему! Я же не могу объявлять выговор сам себе.

На столе у Курцмана лежали несколько номеров «Нойес Дойчланд» за прошлую неделю. Пока Луитпольда не было, газеты никто не забирал. Лишь за день до их приезда фрау Штауде сходила на почту и сложила газеты, чтобы Луитпольд мог передать их курьеру. Кессель достал свой номер «Нойес Дойчланд» и положил его сверху.

– Это что такое? – поинтересовался Курцман.

– «Нойес Дойчланд». Субботний выпуск.

– Как субботний? За эту субботу?

– Да, – сообщил Кессель.

– Не может быть, – поразился Курцман, беря газету в руки, – Да, пействительно. Где вы ее взяли?

– Секретфирмы, – ответил Кессель, – Я вам еще нужен, или я могу пойти обедать?

Курцман только кивнул, не в силах выговорить ни слова. Вернувшись с обеда, Кессель обнаружил свою «Нойес Дойчланд» в корзине.

– Больше так не делайте, – предупредил Кесселя Гюльденберг, когда они остались одни– Не стоит нарушать правила игры. У каждой игры свои правила. Я, например, очень огорчен тем, что Курцман решил расстаться с Бруно. И отдать его вам, в Берлин.

Кессель кивнул.

– Я человек не суеверный, и гороскопы – это единственное, чего я в газетах никогда не читаю, но… Я ведь уже говорил вам: пока Бруно с нами, у нас все в порядке. Курцман подбрасывает в воздух горсть черепков, а в руки ему падает целая ваза.

При взлете самолета существует один краткий миг. один определенный момент, когда он отрывается от земли. Пилот наверняка не замечает его, он занят своими делами, но пассажир может заметить, если постарается. Сначала самолет с грохотом несется вперед, моторы ревут, но это, в сущности, пока тот же скорый поезд; потом стук колес прекращается, самолет уже парит, нос его слегка задирается, хотя земля и все остальное, что можно увидеть вокруг, выглядит таким же близким, как всегда. Лишь какое-то время спустя он действительно отрывается от земли. Тогда мир начинает меняться. Возникает иная перспектива, наплывающая, точно огромная линза. Человек возвышается над миром, мир кажется игрушкой, райком, моделью.

Кесселю не настолько часто приходилось летать на самолетах, чтобы такие мелочи перестали его интересовать, и этот момент разрыва связи между ним и землей снова восхитил его (при посадке все происходит в обратном порядке: нормальная перспектива восстанавливается, когда становится видна ограда летного поля, волшебная линза уходит, и взгляде высоты птичьего полета сменяется обычным человеческим взглядом). Это ощущение разрыва связи, открытия новой перспективы нисколько не уменьшилось от того, что Кессель нарочно старался его заметить. Значит, подумал Кессель. это все-таки объективное, а не субъективное ощущение.

В левой руке он держал латунное сердечко, машинально перекатывая его пальцами.

11 декабря, вернувшись из Вены, Кессель попал домой только к вечеру, часам к восьми. В гостиной сидела одна Рената, все было тихо. Телевизор не работал.

– А где Зайчик? – поинтересовался Кессель.

– Она уже спит, – ответила Рената.

– Как?! – поразился Кессель. – В восемь часов7

– Вот видишь, она все-таки бывает совсем не такой, как ты о ней думаешь, – сказала Рената.

Они сели ужинать. Кессель рассказывал о Вене, обходя некоторые летали, чтобы скрыть истинный характер своей командировки, о Бруно и о том, как они покупали ему в Зальцбурге обувь. Рената даже развеселилась. Потом Кессель поставил Восьмую симфонию Брукнера, купленную в «Международной книге», а Рената достала из холодильника бутылку шампанского. Кессель был в хорошем настроении, но около десяти Рената вдруг заволновалась и стала предлагать Кесселю пойти спать.

– А куда торопиться? – не понял Кессель.

– А я и не тороплюсь, – быстро проговорила Рената – Нам же не обязательно и в самом деле спать.

Прозвучало это не очень искренне, напоминая не столько естественный порыв тела, сколько попытку закрыть этим телом какую-то амбразуру.

– Ну, в общем… – начал Кессель, – я ведь и правда не настаиваю. Если тебе не хочется, зачем же… Да и радости никакой.

– Если ты опять будешь так говорить, у меня действительно не будет никакой радости, – Схватив бокалы и едва початую бутылку шампанского, Рената унесла их в кухню и буквально затащила Кесселя в спальню. Сама она отправилась в ванную.

Кессель начал раздеваться и был уже в трусах и майке, когда в замке входной двери повернулся ключ. Рената в халате выскочила из ванной и хотела загнать Кесселя обратно в спальню, но он среагировал быстрее и первым оказался возле входной двери.

Он распахнул дверь и увидел Жабу – в туфлях на высоком каблуке (Кессель узнал эти туфли: он подарил их Ренате в прошлом году на день рождения. Рената их почти не носила, так как каблук оказался слишком высоким), в перлоновых чулках, свисавших складками с ее слишком тощих ляжек, ярко накрашенная, прыщи густо присыпаны пудрой, в руках – дамская сумочка (тоже Ренатина). За ее спиной стоял вполне приличный господин примерно в возрасте Кесселя. Увидев Кесселя, возвышавшегося над нею в трусах и в майке, Жаба выронила ключ и тихонько ойкнула. Господин поспешно ретировался. Он даже не воспользовался лифтом, а просто сбежал вниз по лестнице.