– Я провожу вас к отцу через несколько минут.

Прикрыв дверь, она снова села. Я не выдерживаю.

– Он в соседней комнате? – спрашиваю я.

– Да. После вашего телефонного звонка несколько лет назад ваш отец написал вам письмо, но так и не получил ответа. Больше месяца он поджидал почтальона, надеясь получить от вас письмо.

Я тут же догадался, каким образом мать узнала о том, что мы с Анри звонили отцу. Я объяснил госпоже Леруа, что был очень удивлен, так и не получив никаких известий от отца после этого телефонного звонка. В свое время я спрашивал у брата, не проболтался ли он или кто-нибудь из его семьи.

Розали устроила мне жуткую сцену, она плакала, кричала, что моя попытка встретиться с отцом есть самая большая измена, какую только я мог совершить по отношению к ней.

А узнала она об этом очень просто: вскрыла письмо, поскольку занималась моей корреспонденцией.

– Я могу сказать об этом отцу?

– Нет, – ответила она. Но по ее тону я понял, что ей бы этого хотелось. – Вы и ваш брат являетесь его наследниками. Постарайтесь убедить отца лечь в клинику.

Она встала, вошла в соседнюю комнату и жестом пригласила войти меня. Очевидно, отец хотел отдышаться после спуска с третьего этажа и успокоиться перед свиданием со мной.

Я оказался в его объятиях, прежде чем смог увидеть его лицо. Он прижался своей щекой к моей. Наверное, ему было трудно бриться, несколько оставшихся на коже щетинок кололись. Я видел лишь его плечо. Моя щека стала влажной – он плакал. Я тоже был очень взволнован, но не плакал. Мы продолжали стоять, крепко обнявшись. Конечно, он не хотел, чтобы я видел его слезы. А мне хотелось поскорее увидеть его лицо.

Так мы стояли несколько минут. Наконец мы разжали объятия. Отец садится в кресло, не сводя с меня глаз. Я никогда не видел таких голубых, таких ясных глаз. Этот семидесятивосьмилетний старик все еще очень красив. Он очень высокий – примерно метр девяносто. Волосы у него когда-то были, очевидно, золотистыми, теперь – седые, кожа слегка красноватая, особенно на скулах, нос прямой, более длинный и тонкий, чем у меня; губы тонкие, очень красные, слегка дряблые. На нем добротный коричневый костюм, галстук темно-коричневого цвета, безупречной белизны, с накрахмаленным воротником рубашка, черные туфли. Я не мог отвести от него глаз.

Несколько секунд длилось молчание. Потом мы разговаривали так, будто не виделись несколько недель. Мы говорили о моей работе, о его операциях, о здоровье Анри. Я колебался, говорить ли ему, насколько серьезно болен брат, но его взгляд вынуждает меня сделать это. Он почти незаметно вздрагивает, когда я произношу слово «рак». Но вряд ли в эту минуту он подумал о себе. Он быстро справился с волнением.

Наконец мы заговорили о матери. И здесь я открыл в нем большое благородство. Чтобы перевести разговор на тему о клинике, я спросил, почему он живет один. Но он не так меня понял.

– Я дал слово твоей матери.

Я удивленно смотрю на него.

– Когда она уходила, то сказала, что ей не в чем меня упрекнуть. А я сказал, что готов ждать ее и двадцать, и тридцать лет подряд. Кроме того, мне запрещают это мои религиозные убеждения.

– Ты очень верующий?

– Да.

– Знаешь, ведь мать до вашей женитьбы тоже была очень верующей, она даже хотела уйти в монастырь. Так вот, теперь она атеистка, и я об этом сожалею.

– Это, конечно, моя вина. Когда я познакомился с твоей матерью, я находился под влиянием студенческой среды, в которой прожил много лет. Мы считали, что, отрицая существование Бога, возвышаем себя. Наверное, я повлиял на нее.

В его взгляде я прочел что-то похожее на сожаление. Мне нравится этот человек, который не осуждает мою мать, а, наоборот, берет вину на себя.

– Ты не стыдишься меня, моей жизни, того, что я актер?

– Есть большие актеры и маленькие.

– Есть такие, которым повезло больше, чем другим, но образ мышления у нас один.

Отец взволнован и удивлен.

– У меня собрано все, что когда-либо писали о тебе – статьи, книги. И все, что говорил и писал ты. Я знаю, как ты жил, с кем, что ты играл. Ты не похож на других, потому что создан для того, чтобы вызывать к себе любовь. Я не видел тебя ни в театре, ни в кино. Раньше для меня было бы невыносимо видеть тебя на сцене или на экране. Думаю, что теперь я смог бы.

Неужели я сын этого человека? Иногда я задавал себе этот вопрос. Я похож на него даже жестами. Я узнаю себя в нем, в его поступках. В шестьдесят лет он научился управлять самолетом. Он пишет. Как и у меня, у него нет практической жилки.

– Жизнь глупо устроена, – говорю я, – ты живешь один, мама тоже сама по себе, она несчастлива.

Он удивлен.

– Она в Париже. Твоя мать была всегда весела, красива, умна, настоящая парижанка. Она не могла жить здесь. Ей нужен был Париж, поэтому она и уехала.

Я несколько раз ездил в Шербур. Как-то вечером я вернулся от отца и застал в своей гримерной Розали. Обычно я прихожу в театр по крайней мере за час до поднятия занавеса. Поэтому она удивилась, что я пришел так поздно.

– Я приехал из Шербура.

– Из Шербура?

– Да, отец очень болен. Он в больнице. Ему осталось жить несколько дней. Если ты хочешь, чтобы я восхищался тобой и уважал тебя, поедем со мной. Его самое большое желание – увидеть тебя.

– Мне не нужно ни твое восхищение, ни твое уважение, но я поеду.

На следующий день мы вместе поехали в Шербур. Я устал, но мать не давала мне отдохнуть. Всю дорогу она рассказывала об отце. Без нежности, почти с ненавистью. Конечно, она это делала для того, чтобы разрушить хорошее впечатление, которое он на меня произвел.

В палату я вошел один, чтобы предупредить отца и подготовить его к встрече с матерью. Палата размером, наверное, двадцать пять квадратных метров. Но, чтобы преодолеть пять метров, отделяющие кровать от двери, матери понадобилось двадцать минут! Как при замедленной съемке, приближалась она к умирающему отцу, простирающему к ней навстречу руки. Дойдя до кровати, она так же медленно наклонилась над ним. Отец бросил взгляд на ее руку, носит ли она еще его обручальное кольцо. Да, кольцо было, она его носит. Она наклонилась так низко, будто собиралась поцеловать отца. Но в нескольких сантиметрах от его лица остановилась и, не отрываясь, смотрела на него. У меня мелькнула ужасная мысль: она надеялась, что он умрет у нее на глазах. Они не виделись сорок лет. Наконец она спросила:

– Ты находишь, что я изменилась?

Несмотря на драматизм ситуации, я с трудом сдержал улыбку. Отец говорил как умирающий, с придыханием. Мать плохо понимала его, я сам с трудом догадывался, что он хотел сказать. Тогда я повторил все, что отец рассказывал мне о ней раньше. Он был счастлив.

На следующий день он умер. Из моей семьи на похоронах присутствовал только я. Там я познакомился с близкими друзьями отца: доктором Эрве и отцом Альбериком. Я обещал навестить их.