— Можно вас на минутку? — невозмутимо произносит она и входит в комнату Джейкоба, оставляя его в коридоре. — Вы хотя бы представляете, какая мука наблюдать, как твой ребенок перестает реагировать на происходящее вокруг?

— Нет, но…

— А я с этим сталкиваюсь уже второй раз. Мне даже из постели не удавалось его вытащить, — признается она. — Насколько я помню, ваши последние слова были о том, что я могу вам доверять. Я и поверила! А вы нанесли мне удар в спину и арестовали моего сына, после того как я принесла вам его на блюдечке. Если бы не вы, мой сын не стал бы сейчас хвататься за соломинку. Поэтому если наблюдение за тем, как вы укладываете в свои чертовы коробки его личные вещи, вернет Джейкоба в мир живых, я надеюсь, что из элементарной порядочности вы позволите ему присутствовать при обыске.

К концу этой пламенной речи у нее сверкают глаза и пылают щеки. Я открываю рот, чтобы поразглагольствовать о необоснованных обысках и аресте имущества, о постановлениях Верховного Суда, но потом передумываю.

— Джейкоб! — выглядываю я в коридор. — Входи.

Он садится на кровать. Эмма опирается о косяк двери и скрещивает руки на груди.

— Я просто… осмотрюсь, — говорю я.

Джейкоб Хант чертовски аккуратный чудак. Один выходной день с Сашей, и я нахожу крошечные носочки в подушках дивана, или кукурузные хлопья на кухонном полу, или книги, разбросанные по ковру в гостиной. Но что-то подсказывает мне, что Джейкоб — совсем другое дело. Его кровать застелена по-армейски опрятно. В шкафу такой порядок — хоть в рекламу вставляй. Я уж было решил, что тут налицо обсессивно-компульсивный синдром, если бы не несколько деталей, выбивающихся из общей картины. На раскрытую тетрадь по математике страшно смотреть: отрывные листы засунуты как попало и выпадают, почерк настолько неразборчивый, что напоминает современную живопись. То же можно сказать о доске на одной из стен. На ней висит огромное количество бумажек, картинок, фотографий. Одна перекрывает другую. На письменном столе — грязная посуда.

Прямо напротив письменного стола стоит журнальный столик, а на нем перевернутый аквариум, приспособленный под вытяжной шкаф. Джейкоб замечает мой взгляд.

— Откуда ты снимаешь отпечатки пальцев? — интересуюсь я.

— Не отвечай, Джейкоб, — вмешивается Эмма.

— С зубных щеток, — говорит он. — С кружек. Однажды я получил удачный частичный отпечаток с папки из манильской пеньки при помощи магнитного порошка.

Мы изумленно смотрим на него: Эмма — потому что за последние секунды он произнес больше, чем за минувшие три дня; я — потому что есть криминалисты, которые не знают, как получить отпечатки пальцев с пористой поверхности.

Я беру мусорную корзину, стоящую у письменного стола, и начинаю просматривать ее содержимое. Несколько черновиков сочинений. Обертка от жевательной резинки. Удивительно не само содержимое корзины, а его вид: каждая бумажка не просто смята и выброшена, а свернута в восемь раз. Даже крошечная обертка от жвачки. Мусор сложен, как постельное белье.

Первым делом я забираю радиоприемник Джейкоба. Теперь понятно, каким образом он оказался на месте происшествия, когда жертва умерла от переохлаждения.

Джейкоб чуть сильнее начинает размахивать рукой.

— Это… это мое.

Эмма кладет руку ему на плечо.

— Помнишь, что я говорила?

Я рассматриваю предметы из вытяжного шкафа: кружку, зеркало, непосредственно сам аквариум. Заглядываю под кровать. Там только пара комнатных тапочек и два пластмассовых ящика: один со старыми номерами журнала «Вопросы криминалистики», второй — с конструктором «Лего». С книжной полки я достаю полное собрание «Блюстителей порядка», потом замечаю блокноты. Парень говорил, что у него их больше сотни. И не соврал. Я достаю с полки один.

— Это забирать нельзя! — выкрикивает Джейкоб.

— Прости, Джейкоб.

«74 серия, — читаю я. — „Молчаливый свидетель“ 4 декабря 2008 года. Двое подростков, решив с ветерком покататься на угнанной машине, сбивают глухого, который уже, оказывается, был мертв». Затем следует перечень улик. «Раскрыто, — гласит надпись далее, — 0,36».

Теперь Эмма сидит, наклонившись к Джейкобу. Что-то шепчет, но слов не разобрать. Поворачиваюсь к ним спиной и пролистываю блокноты. В некоторых серии повторяются: похоже, Джейкоб делал записи каждый раз, когда серию показывали по телевизору, даже если уже видел ее раньше. Некоторые содержали пометки о том, что Джейкоб не смог раскрыть преступление до того, как его раскрыли телевизионные детективы.

Тут были похищения. Удары ножом. Ритуальные убийства. Одна серия привлекла мое внимание: «Джеффри надевает ботинки ее жениха и оставляет вокруг дома следы, чтобы сбить с толку полицию».

Между страницами лежит розовая учетная карточка. Пробежав ее глазами, я понимаю, что это памятка, которую Джейкоб сделал себе самому:

«Я жалок. Больше не могу терпеть.

Людей, которым якобы не наплевать на все, — не существует.

Только забрезжит надежда, как люди снова меня подводят. Я наконец понял, что со мной не так, — это вы не такие. Вы все, кто считает меня просто аутистом. Кому из вас не наплевать? Я ненавижу вас. Вас всех. Ненавижу слезы, которые проливаю из-за вас ночами. Но вы всего лишь люди. ВСЕГО ЛИШЬ ЛЮДИ.

Тогда почему вы заставляете меня унижаться?»

Когда это было написано? Неделю назад? Месяц? Год? В ответ на издевательства в школе? В ответ на критику учителя? В ответ на слова Джесс Огилви?

Это могло бы указать на мотив. Я быстро закрываю блокнот и кладу его в ящик. Учетной карточки не видно, но я-то знаю, что она там, — запись слишком личная, слишком откровенная, чтобы рассматривать ее как обычную улику. Внезапно перед глазами у меня возникает Джейкоб Хант, который свернулся калачиком в своей спальне после целого дня утомительных и бесполезных попыток слиться с многосотенной толпой школьников. Кто бы из нас не почувствовал себя обделенным? Кто бы не почувствовал себя чужим?

Кто не пытался… и не проигрывал?

В детстве я был упитанным мальчиком, поэтому на физкультуре всегда стоял на воротах, а в школьных пьесах исполнял роль горы. Меня обзывали Пончиком, Жиртрестом, Салом. В восьмом классе после выпускного ко мне подошел один мальчик. «Я не знал, что тебя на самом деле зовут Рич», — признался он.

Когда моего отца уволили и нам пришлось переехать в Вермонт на его новое место работы, я целое лето работал над собой. Бегал: в первый день километр, потом два, дальше — больше. Питался только зеленью. Каждое утро, еще не успев почистить зубы, делал по пятьсот приседаний. Когда я пошел в новую школу, то был уже совершенно другим человеком. Больше я никогда не оглядывался назад.

Джейкоб Хант не может развиться в другую личность. Он не может сменить школу и начать все заново. Он навсегда останется ребенком с синдромом Аспергера.