– Что ты за мной крадешься? – испуганно сказала она. – Уходи.

– Марианна, это я, – жалобно произнес он, снова став растерянным мальчуганом, сидевшим рядом с ней в школе, где она пересказывала ему библейские истории, которые учитель излагал на непонятном ему языке. – Ты что, не узнала меня?

– Узнала, потому и прогоняю. Мы больше не дети и не можем делать, что нам в голову взбредет. У меня есть муж.

Он чувствовал себя круглым дураком. У него был такой несчастный вид, что она сказала более мягко:

– Ты что, за время долгого отсутствия забыл, какие здесь порядки? Мы ходили вместе в школу, но теперь живем в разных мирах. И мы теперь совсем не такие, какие были тогда.

Он пообещал, что, раз она так хочет, он не будет больше ее разыскивать и ходить за ней, и даже не поздоровается, если случайно встретит.

– Я разве сказала, чего я хочу? Кого это интересует? Я просто учу тебя уму-разуму, как всегда делала. Скажи мне спасибо за это.

Марианна была права, говоря, что он изменился, это и его родные понимали. Перед ним открылся весь мир, и благодаря этому он отвернулся от этого острова, где царили правила, которые он считал жестокими и бесчеловечными. Когда он, вернувшись из Франции, попросил домашних называть его французским именем Камиль, чтобы сохранить хоть что-то от парижской жизни, братья подняли его на смех. «Да зовись как хочешь, – сказал Альфред, – главное, делай работу». Все пошли навстречу его желанию, кроме матери, которая предпочитала вообще не называть его имени, нежели употреблять новое. Она говорила о Камиле в третьем лице: «Он опоздал на работу», «Ему не нравится еда», «Он опять исчез», «Он не хочет обедать вместе с нами» и «Он, похоже, уже и не еврей» – когда он отказывался идти в синагогу.

В Париже он не думал об истории своего народа всякий раз, когда называл себя Иаковом. Он был не евреем, а просто человеком, художником. Его родители больше не чувствовали себя изгоями, люди их веры признали их, и они не имели желания сближаться с какими-либо европейцами, не принадлежащими общине. О разрыве с ней в семье не вспоминали и никогда не говорили, как и о том, что дети были рождены в «незаконном» браке, хотя в других домах об этом продолжали судачить за закрытыми дверями. Правда, большинство жителей даже не помнили, по какому поводу вся конгрегация так гневалась и почему дети семьи Пиццаро ходили в моравскую школу. Годы кровосмешения были позади, и братья и сестры Камиля забыли об этом.

– Это было так давно… – говорила Ханна, теперь и сама ставшая матерью. Говорили, что ее свадьба стала поворотным пунктом, хотя им был скорее обед у мадам Галеви. После обеда, когда родители, поблагодарив хозяйку, вышли во двор, мадам заглянула на кухню, где Камиль сидел с миссис Джеймс.

– Я отдала долг твоей бабушке, – сказала она и настояла на том, чтобы он взял с собой кусок торта, который он, выйдя за ворота, бросил птицам. – Долги надо платить, никогда не забывай об этом, – добавила мадам, похлопав его по руке.

Фредерик Пиццаро молился теперь каждое утро в синагоге. Сначала Камиль тоже ходил туда вместе с отцом и братьями в пятницу вечером, но, в отличие от них, он не мог забыть, как унижали его мать те, с кем они теперь вместе молились, как шарахались от нее, словно от привидения. Он и сам сознавал, что не может простить их, и потому перестал посещать синагогу. Вместо этого его стала привлекать лютеранская церковь, находившаяся в ведении моравских братьев, его учителей, открывших ранее школу для рабов. Он помнил библейские истории, с которыми познакомился в детстве, и считал Иисуса великим учителем и бунтовщиком, выступившим на защиту бедных и бесправных. Иногда он ходил в эту церковь и, сидя с закрытыми глазами, слушал гимны и песнопения на датском и немецком языках.

Из чувства долга перед отцом он не признавался в посещении лютеранской церкви и не жаловался на то, что не может найти себе места после возвращения из Парижа. Братья его с удовольствием занимались семейным бизнесом, разногласия с французским семейством Пети были улажены. Образовалось новое предприятие с участием живших во Франции родственников, которое стало более прибыльным, чем прежнее. Семья с надеждой смотрела в будущее, и кто он был такой, чтобы думать о прошлом? Но для него остров был окутан дымкой прошлого, которое он ощущал ежедневно, и особенно тогда, когда посещал могилу мадам Галеви и оставлял там камешек в память о ней. Он поступал так, как она наказывала, он не забыл ее. Когда он уходил с кладбища, деревья стряхивали ему на голову листву, и он ощущал присутствие мадам, напоминавшее ему о его долгах, о том, что за помощь надо платить.

Он часто относил сумки с продуктами служанке мадам Галеви, которая была очень стара и жила теперь на окраине города у одной из дочерей, присматривавшей за ней. Непременными составляющими его поставок были бананы и манго, из которых старушка готовила десерты.

– Я велю дочке отнести вам домой торт, – всегда говорила миссис Джеймс.

– Пожалуйста, не надо, – всегда отвечал он. – Лучше сделайте его для своих внуков.

Он по-прежнему не любил сладостей.

– Люди думают, что знали мадам, но это не так, – сказала ему однажды Хелена Джеймс. Она приготовила заварной крем из гуавы и заставила Камиля попробовать его. – Она не была злой, как о ней говорят.

Камиль усмехнулся. Он отправил значительную часть крема в кусты, когда она отвернулась, и туда сразу слетелись пчелы.

– Она очень любила ваши торты.

Миссис Джеймс кивнула, как будто это разумелось само собой, и продолжила:

– Я думаю, она рассказала тебе историю Жестины потому, что и сама потеряла дочь.

– Ту, что уехала в Чарльстон? – Камиль избавился от остатков крема, поблагодарил хозяйку и вернул ей фарфоровую чашку. Раньше она принадлежала мадам Галеви, которая завещала Хелене всю кухонную утварь.

– Когда служишь у кого-нибудь в доме, знаешь о хозяевах больше, чем они сами знают о себе. Ты видишь все, что они пытаются скрыть, даже если не хочешь это видеть. Открываешь ящик комода – и нате вам. Остается только пожалеть их. А правда о мадам заключается в следующем… – Миссис Джеймс оглянулась, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. – Беда была не в том, что ее дочь уехала в Чарльстон, а в том, что ей пришлось уехать.

– Почему? – спросил Камиль рассеянно. Он взял с собой альбом для зарисовок и старательно выписывал руки миссис Джеймс, ее красивые длинные пальцы с двумя золотыми кольцами, которые раньше носила мадам Галеви. Она предпочла оставить кольца служанке, а не своей дочери.

– Это было давно и быльем поросло, – ответила Хелена Джеймс. – Лучше всего будет, если я унесу это с собой в могилу.

Камиль понимал, что люди, желая избавиться от неприятных воспоминаний, часто переиначивают для себя события прошлого и свою роль в них. Он убедился в этом лишний раз на Рыночной площади третьего июля, когда под радостные крики толпы было провозглашено освобождение всех рабов Датской Вест-Индии. Этого королевского указа, который уже давно надо было издать, добился губернатор Петер фон Шольтен, который находился в гражданском браке со свободной женщиной-мулаткой. Началось с того, что восемь тысяч рабов, живущих на острове Санта-Крус в нечеловеческих условиях, потребовали у датского правительства освобождения и получили его. Фон Шольтен был послан на Санта-Крус проследить, чтобы освобождение произошло без кровопролития. Затем он инициировал такой же процесс на Сент-Томасе, и наконец его петиция была удовлетворена.