Уверенность эта, это просветление были настолько велики, что Талий готов был уже сказать: «Пойдем со мной, живи со мной, ты нужна мне – навсегда».

И он нагнулся к ней, чтобы поправить одеяло и поцеловать ее, и учуял знакомый ненавистный запах портвейна. И подумал: самообман это все. Жалко девушку. Остальное – выдумки. Не может быть она судьбой, потому что не такая назначена ему судьба.

Конечно, сейчас, в состоянии спокойном, ему смешна эта нелепая самозащитная логика (словно человек, упавший в яму, сетует и резонерствует, что, дескать, быть может, он и должен был упасть, но никак не в эту яму!), а тогда ему собственные доводы показались бесспорными. И он поправил одеяло, но не поцеловал ее. Сказал: «Приходи, когда поправишься. Ты обязательно очень скоро поправишься. Приходи, ладно?» – и удалился.

Ленуся – простенькая девушка, а все поняла. И не пришла.

Итак, итак, итак, напряженно думал Талий, уместив воспоминание о Ленусе в половину, а то и четверть сигаретной затяжки, итак – наследственное стремление к порядку, почему я начал думать об этом, ведь неспроста? И Ленуся – неспроста. После Ленуси были еще две кратковременные женщины, но в доме он уже никогда никого не оставлял.

Главное-то – что?

Главное вот что.

Говорят, будто все предыдущие женщины не имеют значения, когда встречаешь т у, которая… – ясно. Равнозначно и все предыдущие мужчины не имеют значения для женщины, когда она… – понятно.

Это не так. Это вовсе не так. После встречи связь с другой женщиной – измена, а до встречи – не измена. Но для Талия невероятным образом и то, что было ДО Наташи, и то, что могло бы произойти (никогда!) ПОСЛЕ – слилось в какой-то единый временной поток, и если бы в этом потоке он увидел себя влюбленным в другую, он считал бы, что изменил Наташе. Неважно – когда именно. Вот он ревизовал в одно мгновение прошлое – и ясно теперь, для чего ревизовал: чтобы еще раз проверить и с полной уверенностью сказать: нет, я ей не изменял, я только ее люблю и любил, и нет моей любви к другой какой-нибудь женщине – ни в прошлом, ни в будущем.

Но зачем понадобилась эта ревизия?

А затем, сказал себе Талий, что ты, обелив себя, подготовил, тихий подлец, почву для размышлений на тему: а она?

Нет, не так.

Наверно, вот как: если бы в прошлом своем или будущем Талий в размышлениях, воспоминаниях и предвидениях увидел бы себя влюбленным в другую, то ему стало бы легче, он бы тогда решение Наташи посчитал справедливым наказанием, предопределенной местью за эту любовь – и не имеет значения, знает она или не знает.

Точно так же ее влюбленность в кого-то – когда-то в прошлом, или в будущем, или сейчас – дает ей право…

Я ищу Его, вот и все, обрезал себя Талий. Хватит крутить. Я ищу Его. Он есть. Никакого самоубийства не грезится Наташе. Она сильна, здорова и жизнелюбива. Просто есть Другой. И ты эту вероятность всегда допускал – что ж тебя трясет и колотит всего, отчего предощущение ужаса в душе?

Он должен был появиться у нее уже потому, что ты слишком был уверен, что никто у нее не может появиться, потому что ты уверен, что для нее достаточно хорош! – зло сказал себе Талий. – Вот – правда.

Но представить – не мог. Не может быть для нее в мире человека лучше меня! – так прозвучала бы мысль Талия, если бы он перестал кружить вокруг и около, а попытался сформулировать ее с действительной и настоящей правдивостью.

На что списывают чаще всего причину измен? Околдовал, обольстил, умением и пылом любовника с ума свел! Но кто, кроме меня, может с ума ее свести? – без гордости, а с прямолинейным осознанием непреложности этого факта думал Талий.

Вот уже сколько лет – и нам все лучше, думал он. Мы набираемся науки и опыта друг от друга. Мы ищем и никогда не устанем искать. Мы не стремимся принадлежать друг другу ежедневно, у обоих есть талант и умение немного потерпеть. И настает день, когда они чувствуют: сегодня. Они говорят друг с другом иначе, смотрят друг на друга иначе. И оба опасаются, что совпадения на этот раз не будет, один думает об этом, а у другого сегодня другое на уме. И оба потом радуются: опять совпало!

Конечно, в основе – ритуал. Они знают, как губам удобнее и приятнее соприкасаться, она обязательно после этого целует его долго в шею и в то место возле шеи, где щекотно, но он – любит, а есть места и другие, и она эти места вниманием не минует, она первой начинает все это, слегка посмеиваясь, слушая, как он что-то бессловесно шепчет, и это всегда довольно долго, а потом наступает его черед, теперь она закрывает глаза и раскидывает руки – не зная, с чего он начнет и где окажется сейчас, он кружит, касаясь, приближаясь и удаляясь, чтобы ожидание ее было все мучительней, потом, достигнув, приникает жадно, надолго, она вздыхает, будто не веря, что это – невероятное – происходит, и это тоже долго, со временем он научился этому, впрочем, у него, пожалуй, есть и природный дар – сдерживаться, как сдерживается он и после того момента, для кого-то начального и почти сразу же и конечного, момента единения, когда она издает легкий вздох-вскрик и тихо говорит слова, которые никогда не покажутся привычными и которые счастлив слышать любой мужчина: «Не может быть!» – и он понимает ее, потому что и сам испытывает такое же изумление: что это бывает, что так бывает, и все сдерживается, вернее, уже не сдерживается, нет необходимости, он уже не чувствует себя, а только ее – и живет ее ощущениями, угадывает их, знает, как усилить, как на время дать отдохнуть, немного успокоиться – и как опять довести до неведомого края, когда она плачет и смеется, в сотый раз произнося: «Не может быть!» – и лишь у порога, за которым предел, он вспоминает о себе – и она тут же об этом догадывается, почти всегда это совпадает с ее тихими словами о том, что он лучший мужчина на свете, и теперь она властвует, зная, что после гладкой гибкости и ласковой ярости любовного бешенства ему нужно плавное течение, плавное, легкое – и точно угадывает, когда течению следует оборваться водопадом – и Талий падает, Талий смеется, почти хохочет – приглушенно, Талий говорит с оттенком грубоватой любовной фамильярности: «Ты гениальная женщина!» – как не говорят мужья женам, но он – говорит (но ведь и она говорит ему то, что жены не говорят мужьям, обычные жены – обычным мужьям).

Она ведь, конечно, допускает мысли, что у Талия может быть с другой хоть что-то отдаленно похожее, значит, вправе и он предположить это. Талий не хочет даже представить, что он у нее может быть один из двух (первым номером или вторым – неважно!).

Но ведь уже – не первый!

Ведь то, о чем когда-то говорил Витя Луценко, было: она собиралась замуж. Что было и как было, Талий никогда не выяснял, но он знал основное.

Человек тот, по имени Георгий, с которым она училась, юный мужчина из несомненно одаренных в сугубо мужском смысле, был очень рано свободен и самоуверен. Мать Георгия, воспитавшая его одна, давшая ему и общее, и музыкальное образование, уверенная в его блистательном артистическом будущем, не перечила ему, когда он заявил, что ему необходимо творческое одиночество – и перебралась жить к своим стареньким родителям. Готовить сыну еду она приходила среди дня: было условлено, что с двенадцати до двух – можно. За эти два часа она стряпала обед, ужин и завтрашний завтрак. Брала белье в стирку – и уходила. Для родственных свиданий отведена была пятница. Почему-то именно пятница, Талий знал эту деталь. В пятницу мать наслаждалась общением с сыном весь вечер, допоздна, пила чай, жадно расспрашивала, с жадностью слушала, потом он под руку провожал ее, она была счастлива.