– Верста, хочешь орешков?

– Нет… Слушай, ка-акой кофе! Как он его делает? Почему у него все как-то вместе: гущи нет, а сама вода такая густая?

Абу-Шукран затаился в самой глубине провала: готовил три спецчашечки богатому клиенту – торговцу радиоаппаратурой. Пацанчик-слуга ждал исполнения заказа, побарабанивал едва чуемо по латунному кривенькому подносу. К подносу напаяны жесткие проволоки, соединенные кольцом, – держалка. Побарабанивает – в ритм, идущий из хозяйского магазина: минимум пять приемников на одной волне, и великий старый артист поет: «Любимая, любимая, как могла ты оказаться столь далеко, что сок твоих губок стал горечью на моих пересохших устах, – увы! Любимая, любимая, как могла ты…»

На искусственной дерюге узлов, в которых лежат пряности и орешки, написано “UNRRA” .

Вернулись на Крестный Путь. Возле ларька, толкающего открытки, порнографической отчетливости духовные картинки, фотопленку и соки-воды, стояли табуретки, похожие на абу-шукрановские, но поновее. Я взял бутылочки «Севен-Ап» – со дна холодильного сундука, в зеленом тумане.

Верста притянула к себе глоточек – я видел, как прошел он по соломинке, – и возрадовалась:

– Почти как ситро!

– Потому и взял… А ты присядь, в ногах правды нет.

– Но правды нет и выше.

– Остроумная женщина Верста.

– Гнусный идиот Витя.

Группа интеллигентных пилигримов шла по направлению к Гефсиманскому Саду – глядеть с терраски на как бы бетонные рассевшиеся дерева, отделенные от ухоженных травяных грядок.

За ними шел турист с женою, турист малого роста, в полубелом, прикрытый вариантом канотье. Рядом шла его высокая жена – лет на пятнадцать моложе. Вдруг турист стал красно-сливовым, качнулся, и вырвало его прямо под ноги высокой молодой жене. Усадила туриста жена на табуретку в четверти метра от нас с Верстою, сняла с него канотье и скорострельную камеру «Кодак», сдернула с собственной шеи косынку, подхватила протянутую ей бутылку с содовой – и оттерла мужу плешину. Зашептала, закопошилась – и муж отошел, тронул ей руки.

– Возраст, – сказал невесть откуда взятый человек с жестяным ковшом. – Сегодня очень жарко.

В ковше была вода, ее же плеснул человек на запакощенный участок – замыл, чтобы никто не отвращался.

– Тебе не противно? – спросила Верста.

– Нет. А если б мне так пришлось – ты бы меня вызволять стала? Медицинская сестра в беленькой косыночке…

– Ты у меня, наверно, сто раз валялся в обнимку с унитазом.

– Я тебя вроде о чем-то спросил.

– Не знаю. Я теряюсь. У Леньки (беглый муж) песок в мочевом пузыре. Его схватило, так я к соседям побежала.

Символически говоря, турист с женою были я и Верста через неопределенное количество лет. Параллель настолько красивая, что и сблевать не грешно. Блевать – не грешно. Господь, волоча непропорционально сколоченные доски по Крестному Пути, – блевал. И, оскользаясь на блевоте, падал. Дали Ему уксусу, смешанного с желчью, и, отведав, не хотел пить.

То есть блевал, вися на поперечине, а кто-то, пошутив, пытался запихнуть жижу в Него обратно. На Голгофе не блевать!

Верста погладила меня по голове.

– Коня на скаку остановит, – и булькнула «Севен-Апом», – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Идеальный для вас, подонков, вариант.

– Предполагается, что я заширялся – и поджег избу, а коня забыл привязать? Конь может скакать, сколько ему влезет, а изба – х… же с ней, Верста, пусть горит… Нечего тебе в горящую избу заходить.

– Заговорил!

– Верста, – и я рывком обрушил ее на себя, завязил в коленях, – Верста, выходи за меня замуж.

Верста рванулась, но я придержал ее покрепче. Она отпихивалась каблуками, открываясь до трусиков – сильнее, сильнее.

Привлечь внимание на Крестном Пути трудно. Но мы привлекли. Даже юная арабомать в тончайшем сиреневом летнике и белой шелковой косыночке, арабомать, везущая тихого дуренка в коляске, – пригляделась к нашему поведению.

– Я не хочу, – сказала Верста. И я отпустил ее.

– Выходи за меня замуж.

Верста изо всех сил ломанула мне мизинец. А того не знала – не сказал ей, – что ощущеньица болевые у меня понижены со дня Анечкиной смерти. Ломай, ломай.

– Или возьми меня в мужья. Мы будем самые красивые, самые веселые, самые счастливые… Одно дело вообще-то уже сделано – мы и так самые красивые. Осталась малость: самые веселые, самые счастливые.

– У тебя в доме кладбищем пахнет.

– Приди и убери… Приди, сука, и убери.

– Заговорил…

– Прости, есть одна тонкость. Я ж тонкий. Ты вообще не хочешь замуж или ты за меня не хочешь.

– За тебя не хочу.

– Я е…ал твои правдивость и искренность.

– Е…и свои – дешевле обойдется.

– Что будет?

– С кем?

– К примеру, с нами.

– Проводишь меня на Центральную Станцию. Причем займешь мне бабки на дорогу…

– Займешь…

– А ты сядешь на свой автобус и поедешь домой.

– На кладбище. Что ж ты так быстро собралась? На работу опаздываешь?

– Я сегодня работаю с пяти.

– И до?

– До девяти.

– Где существует такой своеобразный рабочий день?

– В… тряпочном магазине.

– Ну-ну.

– А ты где сейчас?

– Сторожу религиозную больницу. Пилю санитарок. Сестры не дают.

– Пойдем, Витька, – такая я, не расстраивайся.

– Не буду. Телефон у тебя в магазине есть?

– У нас к телефону не зовут.

– Хорошо. Теперь – простыми словами. Болт мой – в твоем распоряжении. Предлагаю в качестве бесплатного приложения руку и сердце.

– Руку – чтобы за сиськи меня щипать, а сердце – чтобы читать мне любимые стихотворения.

– Люблю тебя.

– И жить без меня не можешь?

– Могу – но не хочу. А жить я могу безо всего, ты же знаешь.

– Шантаж?

– Да.

Говорить – говорим, а движемся. Нечувствительно добрели до улицы Саладдина. У кабака «Боб» выпили по шербету из стеклянного бочонка, перегруженного льдом. Вверх, вверх – по Яффской дороге, мимо муниципалитета. Еще вверх, вверх – возможно, вниз? – по хамсину сухостойному, до улицы имени неизвестного мне Лунца. Не имеется ли в виду Ответственный-за-спецпсихухи Даниил Романович Лунц? Не имеется. Улица так давно зовется, а Даниил Романович еще заявления на выезд не подал.

Географическая идиотка Верста умела уезжать только с Центральных Станций. А существуют и другие пути – вот хоть бы отсюда, с Лунцевой улицы.