— Мы проводим расследование по делу о смерти при подозрительных обстоятельствах, — начал Дэлглиш. — В доме в Сток-Шеверелле — это в Дорсете — была убита женщина. «Форд-фокус» с регистрационным номером W-341 YDG видели припаркованным вблизи этого дома, между одиннадцатью тридцатью пятью и одиннадцатью сорока, в тот вечер, когда эта женщина погибла. Это произошло в прошедшую пятницу, 14 декабря. Нам сказали, что вы одалживали машину как раз в эту дату. Это вы вели тогда машину? И находились ли в Сток-Шеверелле?

— Да. Я там был.

— При каких обстоятельствах, мистер Коллинзби?

И тут вдруг Коллинзби встряхнулся. Он заговорил, обращаясь к Дэлглишу:

— Я хочу сделать заявление. Пока еще — не официальное заявление, хотя я понимаю, что со временем это придется сделать. Я просто хочу объяснить вам, почему я там оказался, и рассказать об этом сейчас так, как события приходят мне на ум, не заботясь о том, как все это прозвучит и какой возымеет эффект. Я понимаю — у вас возникнут вопросы, и я постараюсь на них ответить, но было бы полезнее, если бы я смог рассказать всю правду без того, чтобы меня прерывали. Я собирался сказать… рассказать обо всем, что произошло, своими словами… Но впрочем, какие же еще слова могут у меня быть?

— Скорее всего это и есть самый лучший способ начать, — заметил Дэлглиш.

— Попытаюсь не слишком растягивать свою историю. Она усложнилась, но по сути своей она очень проста. Не стану вдаваться в детали, рассказывая о моем детстве, о родителях, о том, как меня воспитывали. Скажу только, что с самого детства хотел преподавать. Я получил стипендию в средней классической школе, а потом — большой грант графства на обучение в Оксфорде. Изучал историю. Закончив Оксфорд, я был принят в Лондонский университет, чтобы пройти курс подготовки преподавателей, дающий возможность получить диплом преподавателя. Это заняло у меня год. Получив диплом, я решил, что прежде, чем искать работу, мне нужно с годик отдохнуть. Я чувствовал, что слишком долго дышал воздухом учебных аудиторий, что мне необходимо попутешествовать, испытать на себе, как живет окружающий мир, встретиться с людьми разных профессий, из разных кругов общества, прежде чем я начну преподавать. Простите, я забегаю вперед. Нам надо вернуться к тому времени, когда я поступил в Лондонский университет.

Мои родители всегда были бедны — не так, чтобы отчаянно бедны, но каждый фунт был на учете, — и если мне нужны были деньги, я должен был их копить, либо откладывая из фанта, либо работая в каникулы. Так что, когда я переехал в Лондон, мне нужно было найти какое-нибудь дешевое жилье. Центральная часть города была мне явно не по карману, надо было искать что-то поотдаленнее. Один из моих друзей, поступивший в Лондонский университет годом раньше, снимал комнату в Гидиа-Парке — эссекском пригороде Лондона, и предложил мне поискать там. И вот когда я ездил к нему, я увидел на стене табачной лавки объявление о комнате для студента в Силфорд-Грине, всего двумя остановками дальше по восточно-лондонской ветке. В объявлении был указан номер телефона, так что я позвонил и поехал в тот дом. Это была отдельная половина дома для одной семьи, занимал ее портовый рабочий по имени Стэнли Бил, его жена и две дочери — Шерли, которой тогда исполнилось одиннадцать, и ее младшая сестра, восьмилетняя Люси. Еще с ними жила бабушка, мать матери. На самом деле места для жильца в доме не было. Бабушке приходилось спать в одной, правда, довольно большой, комнате с двумя девочками, а мистер и миссис Бил занимали вторую спальню, в задней части дома. Мне выделили самую маленькую комнату, тоже в задней части дома. Но это было дешево, близко от станции, поездка в Лондон занимала мало времени и не представляла затруднений, а я был в отчаянном положении. Однако уже первая неделя оправдала мои худшие опасения. Муж и жена постоянно кричали друг на друга, бабушка — вечно недовольная, неприятная старая женщина, явно раздраженная тем, что ей приходится заниматься воспитанием детей, жаловалась, как только мы с ней встречались, на все на свете: на свою пенсию, на местный совет, на частое отсутствие дочери, на мелочные требования зятя, чтобы она участвовала в расходах на свое содержание. Поскольку я проводил почти весь день в Лондоне да еще долго задерживался в университетской библиотеке, мне удавалось избегать наихудших семейных диспутов. Через две недели после моего переезда к ним, в результате яростной ссоры, от которой сотрясался весь дом, Бил наконец ушел. Я мог бы сделать то же самое, если бы не младшая девочка — Люси.

Он замолк. Молчание все длилось, но никто не произносил ни слова. Он поднял голову и посмотрел на Дэлглиша. Кейт мучительно было видеть невыносимую боль в его глазах. А Коллинзби продолжал:

— Как смогу я описать ее вам? Как смогу заставить вас понять? Люси была очаровательным ребенком. Она была красива, но обладала чем-то гораздо большим, чем красота. Она была грациозна, нежна, отличалась тонкой восприимчивостью. Я стал рано возвращаться домой, чтобы заниматься у себя в комнате и чтобы Люси могла перед сном приходить ко мне. Она обычно стучала в мою дверь и заходила посидеть тихонько и почитать, пока я работал. Я стал приносить с собой книги, и когда я переставал работать, я готовил себе кофе, а ей подогревал молоко, и мы разговаривали. Я старался отвечать на ее вопросы. Мы говорили о книге, которую она прочла. Я и сейчас вижу ее перед собой. Ее одежда выглядела так, словно ее мать отыскала эти тряпки на благотворительном базаре: длинные летние платья посреди зимы, а поверх них — бесформенный джемпер на пуговицах, короткие носки, босоножки. Если ей и было холодно, она никогда об этом не говорила. Иногда в выходные дни я спрашивал у ее матери разрешения взять ее с собой в Лондон — в музей или в художественную галерею. Проблем с этим никогда не бывало, она только рада была, что дочь не будет болтаться у нее под ногами, особенно если она приводила к себе мужчин. Я, разумеется, понимал, что происходит, но ведь это меня не касалось. Я не стал бы жить в этом доме, если бы не Люси. Я ее любил.

И снова воцарилось молчание. Потом он сказал:

— Я знаю, о чем вы собираетесь спросить. Было ли в наших отношениях что-то сексуальное? Могу лишь сказать, что сама мысль об этом была бы для меня кощунством. Я никогда к ней не прикасался с такой мыслью. Но это была любовь. А разве в любви не всегда присутствует что-то физическое? Не сексуальное, но физическое? Наслаждение красотой и грациозностью того, кого любишь? Видите ли, я же — директор школы. Я знаю все вопросы, которые мне зададут: «Совершали ли вы какие-нибудь неподобающие действия?» Как может человек ответить на такой вопрос в наш век, когда даже обнять за плечи плачущего ребенка считается неподобающим? Нет, я никогда не совершал неподобающих действий, но кто же мне поверит?

И снова — долгое молчание. Минуту спустя Дэлглиш спросил:

— Все это время Шерли Бил, теперь носящая имя Шарон Бейтман, жила в том же доме?

— Да. Она — старшая сестра Люси — была трудной, угрюмой, необщительной девочкой. Невозможно было поверить, что они — сестры. У нее была огорчительная привычка пристально смотреть на тебя: просто смотреть, ничего не говоря, этаким осуждающим взглядом, скорее взрослым, чем детским. Думаю, мне следовало понять, что она несчастлива… впрочем, должно быть, я это понимал… но чувствовал, что не в силах этому помочь. Я как-то предложил Люси, когда собирался повезти ее в Лондон, посмотреть Вестминстерское аббатство, взять Шерли с нами, если она захочет. Люси сказала: «Да, пригласите ее». Я так и сделал. Не могу припомнить, какой ответ я получил. Что-то вроде того, что она не хочет ехать в этот занудный Лондон смотреть занудное аббатство с занудным мной. Но я знаю, что почувствовал облегчение: ведь я заставил себя пригласить Шерли, а она отказалась. После этого мне незачем было больше беспокоиться. Думаю, мне следовало понять, что она чувствует: пренебрежение, отверженность. Но мне было двадцать два года, и я был недостаточно чуток, чтобы распознать ее боль или справиться с этой болью.