Арест удался только с третьего захода. В отчёте об этом сказано: Миронов, увидев ворвавшихся в комнату людей в кожанках, сел в плетёное кресло, сложив руки на груди, и те, потоптавшись, ретировались на улицу. Там, возле грузовика, они получили вздрючку от начальства, предпочитавшего руководить арестом издалека, и снова вошли. Был предъявлен вот этот, подшитый сейчас в дело, ордер. Миронов его проигнорировал, снова выгнав суетившихся вокруг людей. Но отступить невозможно – утром весть об осаде дома, где был Миронов, могла поднять всех его земляков на ноги… И толпа людей в кожанках снова ввалилась к нему в комнату, на этот раз – с обнажённым оружием.

Миронова с женой вывели к грузовику. Надя помнит: все вокруг них говорили приглушёнными голосами, будто воровское дело делали. Боялись шума. Грузовик привёз их на станцию. Мироновых отвели в спецвагон и заперли в купе с опущенными шторами. Весь вагон буквально набит был охраной – такую оказали честь бывшему командарму. Ехали долго. Филипп Кузьмич сказал Наде, жалея её: не повезло тебе со мной – второй раз из-за меня под арестом. Был подавлен – не так собирался въехать в столицу. Молча лежал на полке. Потом стал напевать. Надя знала за ним эту привычку – тихо петь казацкие песни, когда совсем невмоготу. Она помнила их и стала подпевать. И видела: он оживал. Он надеялся: там, в Москве, разберутся. Разобрались же полтора года назад в Балашове.

Шёл дождь со снегом, когда их привезли в Москву. Опять грузовик. Тёмные улицы, Лубянская площадь. В подвалах ВЧК, в разных камерах Мироновы пробыли несколько дней. Наде запомнился пронзительный звук электропилы – в одном из внутренних дворов Лубянки пилили дрова. Потом, где бы она ни была, стоило ей услышать этот звук, он переносил её в душную подвальную камеру с сидящими на нарах женщинами. А как-то вечером Мироновых с другими арестованными вывели на улицу. Их повели пешком под усиленным конвоем в Бутырскую тюрьму. Мироновы шли рядом. Надежда запомнила: Филипп Кузьмич был как всегда подтянут и строен. Шёл легко, шутил. Вот, говорил, опять мокрый снег – хорошая примета. Ему как-то везло в боевых операциях при такой погоде. Верил: повезёт и сейчас. Распутают чекисты клубок наветов. Скорее всего, сам Дзержинский будет говорить с ним. Да и Калинин, видевший его боевой триумф, наверняка уже звонит на Лубянку – беспокоится.

Но шли в Бутырке дни, кончился февраль, на исходе был март, а Миронова не приглашали ни к Дзержинскому, ни к Калинину. Да, конечно, он понимал: в стране опять чрезвычайная обстановка. Крестьянские волнения, Кронштадтский мятеж, 10-й съезд партии, где Ленин объявил о введении НЭПа, – не до него, Миронова. Но ведь всё то, о чем говорилось на съезде (Миронов следил за ним по газетам), это же его, мироновские, требования к усть-медведицким партократам: отмена продразвёрстки, разрешение на торговлю!.. И Миронов пишет письмо Калинину, Ленину и Троцкому. Письмо о своей правоте, которую подтвердила жизнь. Снимает с него копии. Одну из них – в тюремном дворе во время прогулки – передаёт Наде.

Вот это письмо – в деле. Каллиграфический почерк. Аккуратные поправки. Подробный рассказ: как он оказался вначале в Устъ-Медведице, а потом в тюрьме. Да, он пытался из пришедших к нему гостей создать ячейку единомышленников. Чтоб информировали о местном произволе, об искажении политики Центра. То, что она искажается, что некоторые ошибки её ещё более усугубляются злонамеренными исполнителями, – у него нет сомнений. Ведь он, Миронов, встретился там с бывшим белогвардейцем (сам когда-то брал его в плен), который успел выдвинуться в председатели станичного исполкома!.. А сколько было ему, Миронову, жалоб, просьб!.. Сколько там, по станицам и хуторам, голодных смертей… Видя во всём этом, как он пишет, горючий материал для восстания , Миронов всем обещал помощь, как только доберётся до Москвы… И вот – добрался… Виноватым же считает себя только в одном: как член партии не должен был создавать ячейку вне партии. Вот в чём его ошибка – в нарушении партдисциплины.

Ах, Филипп Кузьмич, лихой гражданин-казак, мучился я, читая красиво выписанные, будто нарисованные, строчки его письма, о каком нарушении речь, когда бесконтрольно правившая «пятерка» во главе с вождём мирового пролетариата каждый Божий день умывала Россию кровью. И – не каялась. Да не в том ли твоя ошибка, что был ты с ними, политическими пройдохами и фанатиками-палачами, простодушно искренним?! Не в том ли скорбь, что воинскую доблесть свою, обманувшись, отдал делу ещё более жестокого, чем раньше, закабаления людей?!

Последнее свидание

Что они помнят, камни Бутырской тюрьмы?.. Как в марте двадцать первого, в гулком внутреннем дворе шли зэки по кругу, и женщина в старой шинели с криком кинулась в мужской ряд – к усатому человеку; оттаскивали её охранники, угрожая стрельбой, матерясь; смотрели зэки, замедлив шаг, зная, что это жена бывшего командарма бросилась к мужу с какой-то своей тоской; ну да тут у каждого своя тоска – не удивишь; Мироновым же, может, даже повезло – хоть так, на прогулке, урвав секунду, могут слово сказать друг другу.

К их встречам в тюремном дворе стали привыкать. Охранники потом уже будто и не замечали, как зэки, идя по кругу, перестраиваются, и Миронов оказывается позади всех, недалеко от жены – словом перекинуться можно. Жена уже не бросалась к нему, как это однажды было, – держала себя в руках. А тогда… Тогда она, пройдя накануне медосмотр, узнала: снова беременна. В камере на шестьдесят человек, где всё про всех знали, она, упав на нары, лежала не двигаясь, не отвечая на расспросы.

Невыносимо было думать, а думалось: злой рок заставляет её вынашивать своих детей в тюрьмах. Ведь первого ребёнка – погибшую потом Наталью – она носила в себе, когда была арестована в Нижнем Новгороде… И вот – снова, теперь в Бутырке… Расплата за грех «незаконной» любви? А сколько ещё придётся ей пробыть здесь? И вдруг снова ребёнок родится ослабленным? Неужели так и не сможет воплотить необыкновенную свою любовь в новую человеческую жизнь?.. Без этого любая любовь неполна, а такая, как у неё с Филиппом, тем более… И она впала в отчаяние. Когда же вдруг увидела его на прогулке, кинулась через весь двор, вцепилась намертво. Её уже отрывали от него, когда она успела сказать, что снова беременна. А он успел крикнуть: Сохрани ребенка!.. Ты должна!.. Да-да, конечно. Должна. Но как?

Миронов написал тюремному начальству, просил облегчить участь жены, – это заявление сохранилось в деле. Ответа не последовало. Соседки по камере оказались гуманнее: те, кто получал передачи, стали её подкармливать. Но страшнее полуголодного существования в каменных стенах тюрьмы была неизвестность: что ждёт её мужа? Кому помешал он на этот раз?.. На прогулках ему не всегда удавалось сказать, как идёт следствие. Да и не каждый день выводили их в одно время. Правда, помогала тюремная почта.

Как-то ей передали записку – она потом хранилась в бумагах Надежды Мироновой семьдесят лет:

18.3. Тюрьма. Славная, родная моя жёнушка, – писал Миронов, – я только вернулся с утренней прогулки, надежды на которую не оправдались: я не дождался тебя!.. Я знаю, что я тебя увижу на послеобеденной прогулке, а нет – вечером, но сердце не хочет мириться даже с этими близкими возможностями… Нет ему покоя – плачет оно, болит!.. Хочу верить, что инстинкт любви, которым богато ко мне твоё сердце, чувствует стоны мои. О, Надя, Надя, как хорошо, когда любишь в женщине, помимо женщины, ещё и человека!.. Не хочу больше говорить ни о чём… Целую всю… Твой Филипп.