— Да ты совсем ошалел, беспутный! — горячо выдыхает Татьяна, осторожно удерживая меня за плечи — то ли отстранить желая, то ли, наоборот, привлечь к себе — непонятно. — Чего творишь-то? Больной ведь еще!

— Люблю тебя, люблю… — самозабвенно лопочу я, уткнувшись носом в ложбинку меж полновесных полушарий, виднеющуюся сквозь самовольно распахнувшийся ворот халатика. Вдыхаю пряный аромат разгоряченного женского тела, смешивающийся с запахом сена, и чувствую, что пьянею от этого коктейля. — Женюсь на тебе… Ты для меня лучше всех… — восторженно хриплю я, а ручки пакостные между тем уже стащили мое трико с каменно напрягшихся ягодиц и упорхнули под полы халатика, стягивая-скатывая вниз по бедрам налитым тугую резинку пресловутых трусиков, давших старт всему этому безобразию.

— Ой! — заполошно всхлипывает Татьяна, непроизвольно напрягая бедра — ощутила своим разоруженным естеством присутствие моего весьма своевременно воспрянувшего фрагмента: не подвел-таки, старый доходяга! — Да что ж ты делаешь, а? Прекрати сейчас же — мальчишки могут увидеть!

Нет, это совсем несерьезная отговорка. Мальчишки вернутся только к вечеру, и ты прекрасно об этом знаешь. Нет причин, милая, которые могли бы не позволить нам сделать это.

— Мальчишки могут прийти… Ай!!! — А все — поздно. Трусики рвать я не стал — силы экономить надобно, — но стянул окончательно. Пристроился меж податливо распахнувшихся бедер, в три приема запустил свой фрагмент гостевать в заждавшееся лоно и, счастливо взвыв, на пониженной скорости пошлепал трусцой в рай, ощущая, как навстречу мне приемисто и вместе с тем бережно вскидывает тазом Татьяна, как беззастенчиво вскрикивает она, радуясь каждой клеточкой здорового женского организма, стосковавшегося по мужику…

Последующие несколько дней мы пребывали на положении нелегалов. Спустя полчаса после того, как семья укладывалась спать, я крался в комнату Татьяны, аки тать в нощи, вторгался тихонько в женскую обитель и вялотекуще имитировал там радостное буйство своим хилым организмом — минут десять, в лучшем случае пятнадцать. На большее пока что сил не хватало. Затем обнимал свою ненаглядную, зарывался носом меж благодатных молочных холмов и, растворившись без остатка в любвеобильном потоке казачкиной первобытной энергетики, сладко засыпал до первых лучей рассвета. И снилось мне, что я беспомощный беби, усосавший три подряд положенные дозы молока и покоящийся на сильной груди молодой кормящей мамы. А с первыми лучами рассвета мне приходилось скрепя сердце выныривать из этого пленительного морока и красться в свою комнату: наступало утро, Татьяна шла будить мальчишек, и начинались нескончаемые хозяйственные хлопоты, которыми полны будни сельской женщины.

Постепенно я начал поправляться. Случилось так, что этот процесс стал весьма ощущаемым именно после того момента, как я вкусил близости с Татьяной. А поскольку ваш покорный слуга, как и каждое покрытое душевной коростой дитя войны, внутренне сентиментален и раним, я ничтоже сумняшеся отнес сей факт на Татьянин счет и начисто исключил из этой стандартной схемы очередного этапа абстиненции сомнительные прогнозы не внушающего доверия коновала Бурлакова. При чем здесь коновал? Я почувствовал вдруг какое-то особое счастливое внутреннее состояние реконструкции. Как будто пышущая здоровьем казачка щедро отдала мне частицу своей жизненной силы, которая начала на свой лад перестраивать мой организм в сугубо позитивном плане.

Не желая пребывать на положении бесполезного балласта, я по мере сил старался помогать по хозяйству. Вот тут мне пришлось туговато. Сельский быт, видите ли, имеет свою специфику, и выходцу из «каменных джунглей» (выражение, принадлежащее начитанной Татьяне) довольно сложно приспособиться к его особенностям, которые сельчанами впитываются с молоком матери и являются непреложной составной частью их существования. К примеру, такие простейшие по технологической насыщенности процедуры, как чистка поросячьей стайки и приготовление скотского варева, на первых порах повергали меня в состояние прострации. Мне бы пулемет починить или фугас установить — на худой конец, пристрелить кого из засады. А тут — стайку чистить!

Заботливая Татьяна, исключительно из добрых побуждений, попыталась облегчить мою участь и поручила детям взять надо мной шефство. Они взяли. Однако то ли в силу педагогической запущенности казачат, то ли ввиду крайней сельхозневежественности вашего покорного слуги это самое шефство еще более усугубило мое и без того нелегкое положение.

— Ну, Антоха, ты и каличный! И где вас таких делают? — с плохо скрываемым презрением констатировал старший — Сашко, понаблюдав за моими потугами в стайке минуты две и не выдержав столь тяжкого зрелища. — А ну, отдай скребок! Смотри, как надо… — А после, насладившись в полной мере моим моральным поражением, не преминул добавить с поучительными нотками в голосе:

— Давай учись, пока я жив. Вообще-то за такую работу батька меня порол как бешеного кобеля. Но ты ж у нас вояка — тебя пороть не можно…

Вот так. И это вполне объективно. Какого отношения можно ожидать от сельских пацанов к слабосильному великовозрастному подкидышу, можно сказать — нахлебнику, подлинная значимость которого внешне никак не проявляется? Меня, однако, такой расклад совершенно не устраивал. Я собирался — хотя бы на некоторое время — возглавить эту семью и обрести здесь покой и благоденствие. А для этого мне необходимо было добиться статуса безусловного лидера. Я так привык, к этому обязывала устойчиво сформированная модель всей моей зрелой жизни, в течение которой я всегда занимал командные позиции в сфере своих производственных отношений. Необходимо было принимать какие-то экстренные меры для реабилитации и безболезненного прироста моего общественного веса.

Опустив явно неуместные в данной ситуации псевдопедагогические нравоучения, я с ходу обратился к сфере, в которой чувствовал себя как рыба в воде.

— Жаль, патронов нету, — высказался я, улучив момент, когда после очередного наряда Сашко совместно с младшим братом чистил на кухне отцовский карабин. — А то постреляли бы.

— Чего это — «нету»? — ломким баском ответствовал не по годам взрослеющий Сашко, снисходительно глянув на меня с высоты своего положения (он за столом на табурете сидел, а я примостился на пороге кухни, как и подобает временному парии). — Патронов-то навалом. Как в казацком хозяйстве без патронов, мил человек? Другое дело — стрелять. Батько стрелять запрещает. Если кто стрельнет без дела в станице — в воскресенье порют на съезжей. То ж не только в станице — на весь околоток позор! Вот никто и не стреляет. Кому охота жопу подставлять?

— Это дело поправимо, — со значением произнес я. — А ну, Серьга, сбегай к батьке, скажи, что я прошу разрешения пострелять. Потренироваться хочу.

— Ага, разбежался! — иронично воскликнул Сашко, удерживая вскочившего было Серьгу. — «Потренироваться»! Щас! Батько тебе даст стрельнуть! Потом жопа будет гореть до мартовских праздников! Че выдумываешь-то?

— Жаль, — покладисто вымолвил я. — А то научил бы вас стрелять как следует. Вы вот все ружьецо таскаете, а когда в последний раз стреляли-то из него?