«Завидуете Полли?» – спросил он ее как-то вечером.

«Я? Завидую? Боже правый, нет. Я бы не вынесла этих жутких людей, что вздыхают по ней. До жути старые мужики в костюмах… куда старше вас, – торопливо поправилась она, – что работают в одном с ней здании, а еще толпы приятелей мужа Луизы – те все в нее влюбляются. Все дело во внешности: люди на нее в подземке пялятся, а раз, когда мы вместе с Луизой и Майклом, ему тогда отпуск дали, пришли в ресторан Художественного театра, так один взял да и прислал на наш столик записку для нее. Ведь он никак не мог узнать, что она за человек, правда? Просто через зал глядя. Не больше, – сказала она, подумав, – чем люди могли бы сказать, что я за человек, глядя на меня через весь зал. Или вы, Арчи». При этом она глянула на него с вызовом, но он решил не возражать. Но после этого взял за правило приглашать их по отдельности, хотя замечал, что, когда он наведывался на выходные в Хоум-Плейс, они обе тоже приезжали. В таких случаях Клэри довольно шумно заявляла свои права на него как на собственность, а Полли держалась в сторонке. Однако столько всего происходило вокруг, что ни одна из девочек не могла бы монополизировать его. Он успел стать своим в семействе, и ему по-свойски доверялись все мелкие потаенные жалобы. Вилли не нравилось то, как часто Зоуи ездит в Лондон – проведывать старую школьную подругу, только что вернувшуюся туда; Эллен тяжело приходится, жаловалась она, она хоть и справляется, но не считает Уиллса подарком. Бедная Рейчел разрывалась между требованиями своей старушки тети Долли и Бригом, у той отказывала память, а у этого – зрение, но никто из них не был в состоянии понять, почему бы ей не провести весь день именно с ней (или с ним), не отвлекаясь на другого (другую). Лидия жаловалась, что ее не послали в подходящую школу, как Невилла, что с ней обращаются как с ребенком. «Мне тринадцать лет, в конце концов, а они, кажется, не понимают этого, когда отправляют меня спать, а мне и идти не с кем. Моя противная кузина Джуди ходит в подходящую школу, учится танцам, живописи и всякому и все твердит про какой-то «командный дух», а я даже не знаю, что это такое! Вы могли бы указать им на кое-что из этого, Арчи, потому что к вам они прислушиваются. Я не хочу ходить в ту же школу, что и Джуди, но любая другая старая школа сгодилась бы».

Однажды, когда он заканчивал играть со всеми девушками в пельманов пасьянс, протекавший довольно язвительно, Лидия вдруг спросила:

– После войны, Арчи, вы собираетесь вернуться в свой дом и жить во Франции?

– Не знаю. Вполне может быть.

– Потому что если собираетесь, то я думала поехать с вами. Только мне очень хотелось бы знать, собираетесь ли вы, а то если нет, то я и не возилась бы с французским. Пока что это страшно нудный язык, на каком я могу сказать только такое, что на открытках пишут.

И тут же с обеих сторон насели на нее две кузины.

– Знаешь, Лидия, ты уже до края дошла! Нельзя же так запросто предлагать себя! – возмущалась Клэри.

– Может, ему и не нужен никто, но уже наверняка ему не нужен ребенок! – негодовала Полли.

– А если и нужен, то ему самому об этом и говорить, а не тебе, – сказала Клэри.

– И вообще, может, он и не собирается обратно во Францию вовсе, – сказала Полли.

– Ему точно не нужна будет такая, кто настолько много моложе его, как ты, в любом случае, – сказала Клэри.

– Перестаньте нос передо мной задирать! Арчи, вам сколько лет? Мы вас так хорошо знаем, что, по-моему, мне следует это знать.

– В этом году мне исполнится тридцать девять лет.

– Так что ты, получается, на двадцать шесть лет младше, и, сама понимаешь, тут и говорить не о чем.

– О чем это? Я и не собиралась за него замуж! Мне просто хочется быть искательницей приключений – как в «Бульдоге Драммонде»[48]. Я бы просто жила с ним, и он покупал бы мне наряды и непонятные экзотические духи, а я бы вечеринки устраивала.

– О, в самом деле, перестаньте говорить обо мне, словно бы меня здесь нет! – воскликнул Арчи в преувеличенном смятении, которое, он надеялся, сгладит положение. Не вышло.

– Ему не нужна всякая, кто так от природы груба и бестактна, – бросила в ответ Клэри. – Но, если вам и вправду нужен кто-то, ну вы понимаете, с кем поговорить вечером, я всегда могла бы прийти и побыть с вами.

Настала пауза.

– А ты как, Полл?

– Не знаю. – Пожатье хрупкими плечами. – Честное слово, ни малейшего понятия. Еще даже война не кончилась. По-моему, глупо говорить о… о чем угодно… пока она идет.

– Мистер Черчилль заявил, что близится час величайшего усилия, – сказала Клэри. – Может быть, скоро кончится.

– Только в Европе, – отозвалась Полли. – Все еще остаются японцы.

Лицо ее настолько побледнело, что Арчи понял, что только недавно оно пылало румянцем. Она посмотрела на него и принялась подбирать с пола карты.

Потом Клэри обняла ее рукой за плечи и сказала:

– Все в порядке, Полл. Японцы сюда никогда не сунутся.

Но Полли лишь ответила тоненько и недружелюбно:

– Да знаю я об этом. Конечно же, я об этом знаю.

И Арчи увидел, как вдруг сникла, почувствовав отпор, Клэри, и неожиданно ему захотелось обнять ее.

В ту ночь, когда он лежал в постели в ожидании сна, ему, будто наяву, явился домик во Франции. Однажды утром он покинул его в такой спешке (приятель владельца кафе предложил отвезти его на север на грузовике с грузом персиков для Парижа, и какой-то инстинкт подсказал ему воспользоваться этим предложением), что не осталось времени ни на что, кроме как покидать кое- что из одежды в мешок, он даже оставил постель незаправленной, миски со сковородками в раковине и кисти для красок неотмытыми – они, может, до сих пор торчат, жесткие и бесполезные, в банке из-под варенья, из которой давно испарился скипидар… Тогда он оглядел в последний раз кухню с глубокими окнами, выходившими на оливы и абрикосы сада, и на увитую виноградом веранду кафе внизу. Герань и базилик, оставленные им на подоконнике, быстро увянут без воды. Он оставил даже книгу, которую читал (громадный такой американский романище… как он назывался-то?.. «Энтони-Неудачник»[49]) или, скорее, через которую продирался, оставил раскрытой на инкрустированном столике, на котором в далеком прошлом, когда был, видимо, гадким ребенком, вырезал свои инициалы. Он вышел через им самим сделанную дверь пошире, соединявшую кухню с комнатой побольше, где он работал. Из нее открывался вид на долину, купавшуюся в тот момент в горячем потоке золотого света. В сущности, то не было домом: у него имелись две небольшие спаленки и душ, который он пристроил на этаже повыше, а еще крутая лестница, что вела к двери, открывавшейся прямо на деревенскую улицу. Однако этот отдельный выход делал его похожим на самостоятельную постройку, и ему нравились звуки и запахи из кафе, где он частенько столовался. Это позволяло ему меньше ощущать свое одиночество, и – после десятка с лишним лет – его признали подходящим иностранцем. Ключ он оставил в кафе, и, наверное, пожилая женщина, убиравшаяся у него, забрала цветы, хотя ни за что не прикоснулась бы к его кисточкам. Странно все же. Он тосковал по дому, сознавал, что его сильно тянет туда, но одновременно в том, что было связано с его одиночеством, ему чувствовалось какое-то облегчение. То было суровое испытание, но совсем иного свойства, чем то, первоначальное, когда он впервые попал туда. Тогда он сбежал, стараясь забыть Рейчел, ту единственную, кто была нужна ему, если ее у него быть не могло, то он вполне мог обойтись без кого угодно. Теперь же предстояло бы возвращение безо всякого отрешения, однако пришлось бы оставить это семейство, приютившее его, ставшее частью его жизни. Это лето (вторжение – дело решенное) станет началом конца войны. А с освобождением Франции решится и судьба Руперта. Все еще вполне возможно, хотя и весьма сомнительно, что он жив, а если нет, то ему придется позаботиться о Клэри. Он мог бы взять ее с собой во Францию, помочь справиться с утратой, как много лет назад он помог Руперту, когда умерла мать Клэри. Есть в этом какая-то симметрия. Это самое малое, что он готов сделать для Руперта, подумал он, едва ли не оправдываясь, и заметил, что улыбается в темноте.