6 июня. Сегодня утром началось вторжение. О, папа! Надеюсь, до вас дойдут, где бы вы ни находились, и вас освободят. Все в волнении – даже епископ включил радио, чтобы послушать сводку новостей. Пока наши и близко не подошли туда, где, по последним сведениям, ты находишься, папа, но спорить могу: туда придут. Высаживаются в Нормандии, но, очевидно, это только начало. Луиза вернулась, а Майкл на фронте, она ужасно волнуется. За ночь до вторжения она ушла на какую-то вечеринку, и всю ночь ее не было дома. Сказала, что вечеринка была вне Лондона, о чем она не знала, и она прозевала, когда всех развозили обратно, и пришлось остаться на ночь. В ту ночь м-р Черчилль заявил в парламенте, что дела идут хорошо, но Арчи рассказал нам, что мешает плохая погода. Он говорил, как ужасно должно бы быть на десантных кораблях, которые довольно малы, потому как солдаты часами сидели в них, прежде чем они в море вышли, и очень многих, вероятно, укачало. Представить себе не могу ничего хуже, чем морская качка, после которой еще нужно было выбраться на берег и сражаться. (На самом деле я и не представляла, это Арчи представил такое для меня.) Майкл служит на флагманском эсминце. Нам кажется, вчера вечером, должно быть, что-то произошло, потому как самолеты все летели и летели всю ночь. О, папа, где бы ты ни был, надеюсь, ты знаешь, что это происходит, потому что это должно тебя ободрить.

* * *

Долго еще после этого не писала она в дневнике. Просто не могла за ручку взяться, потому как с самого начала была так уверена: стоит союзникам ступить на землю Франции, как он окажется свободен. Но ничего подобного не произошло. До сих пор полное молчание – вовсе никаких известий о нем. В то лето сердце стало подводить ее в отношении отца, приходилось отбиваться от мысли, что все эти годы его, может, и в живых не было, а от этого писать ему представлялось делом бессмысленным и зловещим. Ни о чем таком она ни с кем не делилась, даже с Полли. Каждое утро просыпалась с надеждой, которая с течением дня угасала, пока к вечеру в нее не вселялась болезненная уверенность, что отец не вернется. Одна в ночи, она постепенно привыкала к мысли, что он погиб, и плакала по нем. А потом просыпалась утром и думала, что считать так глупо и неверно, и представляла себе, как отец вдруг объявляется. Иногда ее тянуло поговорить с кем-нибудь, с Полл, к примеру, или с Арчи, только она чересчур боялась, что те ласково, по-доброму подтвердят самые худшие ее страхи, а поскольку она постепенно утвердилась во мнении, что она единственная, кто все еще верит, что отец жив, то выслушивать чьи угодно сомнения казалось ей своего рода предательством.

В то лето она потеряла работу по той совершенно основательной причине, что кузина жены епископа овдовела в первый же день вторжения и было решено, что она переедет к ним в дом, будет жить с ними, а секретарская работа позволит ей хоть чем-то заняться. Клэри ничуть не была против. Свое обещание писать Невиллу она держала.

ФАУ-1 заявились очень скоро после вторжения. В первый раз она увидела ракету, когда они с Полли вполне безмятежно пропалывали садик позади дома. Звучал сигнал воздушной тревоги, и они слышали, как в отдалении вели огонь зенитки: было похоже на звуки пробок, выходящих из бутылок. Потом они разглядели что-то похожее на очень маленький самолет, очень быстро сам собою пролетавший над головами, что было необычно.

– Он горит, – сказала Полли, и Клэри увидела пламя, рвавшееся у него из хвоста.

– Это не может быть бомбардировщик, – заметила она, – слишком маленький.

Было что-то загадочно бесчеловечное в том, как летел «самолетик», ничуть не отклоняясь от курса. Он удалился у них из виду, звук двигателей делался все тише и тише, пока совсем не пропал. Но вскоре после этого раздался грохот взрыва.

– По крайней мере одна бомба у него была, – сказала Полли.

В последовавшие дни было много беспилотников, самолетов-снарядов, как их называли, и все привыкли к их негромкому механическому реву, выучились замирать от страха в тот миг, когда двигатель смолкал, потому что это означало, что самолет-снаряд вот-вот рухнет со своей начинкой из взрывчатки.

Дорогой Невилл [писала она],

думаю, ты видел ФАУ-1, пролетавшие над вашей школой. Как инспектор противовоздушной защиты, я должна следить, чтобы люди шли в убежища после сигнала тревоги, пересчитывать их и, если людей не хватает, спрашивать пришедших, кого, по их мнению, нет. Если о ком-то известно, то я должна идти к ним в дом или на квартиру и приводить их. Пожилые уходят в убежища куда чаще, чем молодые. Можно было бы подумать, что все как раз наоборот, правда? Инспекторский пост находится в подвальной комнате на Абби-роуд (улицы, по какой идет автобус). Там всегда стоит жуткая жара, потому что из-за затемнения окна никогда не открываются, и пахнет углем; в ожидании налетов мы пьем чай. На дежурстве мы носим очень грубые темно-синие брюки и мундир, а еще жестяную каску с резинкой под подбородком. Иногда мы устраиваем лекции. Прошлой осенью была одна о том, заметили ли мы, что все почтовые ящики выкрасили в английский форменный бледно-зеленый цвет? Мы, конечно, заметили. Как нам объяснили, это потому, что немцы придумали какой-то новый ужасный газ, и если они его применят, то мы об этом узнаем по тому, как изменят цвет почтовые ящики. Мы все слушали тихо, и когда лектор больше ничего не сказал, я подняла руку и спросила, что же нам с этим газом делать, когда мы узнаем, что его применили, и он ответил (довольно сердито), мол, ничего мы поделать не сможем, газ смертельный, и наши противогазы не сработают. Я об этом Полли не рассказывала, потому как она как раз особенно газа боится, но я знаю, что могу на тебя положиться и ты будешь держать это в тайне от нее. Полли подумывает тоже стать инспектором, несмотря на то, что я ее отговариваю. Из-за ФАУ-1 Луиза отправила своего малыша в Хоум-Плейс. С тех пор как я перестала работать у епископа, делать мне особенно нечего, если не считать, что я переписываю на машинке пьесу одного приятеля Луизы, которая не ужасно хороша, но машинисткам не положено высказываться о том, что они печатают. Дела инспекторские занимают больше времени. Мы уже привыкли спать в подвале на матрацах рядами – это вполне забавно, если не обращать внимания на выползающих по ночам мокриц. На каникулах, когда ты приедешь к нам, я поведу тебя на множество фильмов, а мы ездим на прелестные пикники в Хампстед-Хит или в Ричмонд-Парк. Арчи иногда ездит с нами. Он говорит, что все о’кей с твоей новой школой, и собирается свозить тебя посмотреть ее. Я бы тоже поехала, но не стану просить его, если тебе этого не хочется. Луиза знает кое- кого, кто учился в Стоу, и они ей сказали, что это цивилизованное место, куда приятнее большинства школ, и в любом случае я уверена, что Арчи больше всего нашего семейства знает, какая школа терпима, а какая нет. Вынуждена согласиться с тем, что наше семейство, похоже, этого не замечает. Я часто думаю, неужели папе и дядям так ужасно пришлось и они просто думают, что это у всех так и ничего не поделаешь. Арчи более современен – это одно из того хорошего, что есть в нем. Пошло очередное предупреждение о налете, мне придется закончить. Прошу тебя, пиши мне. Я не уверена, что иметь после войны лавку, где продавать змей, было бы потрясающим успехом, потому как очень многие люди не так расположены к ним, как ты. Потом она решила, что это чуточку отбивает охоту, а потому прибавила: «Но я полагаю, что люди, служившие в армии и побывшие в странах с другим климатом, могли бы поменять свои пристрастия и даже скучать по рептилиям, так что, может, ты и прав».